Нация, государство и экономика. О политике и истории нашего времени

Только немцы все еще не могут отказаться от такого представления об истории, которое не смотрит на прошлое глазами настоящего. Даже сегодня для одних немцев Мартин Лютер является великим освободителем умов, а для других – воплощением антихриста. Особенно это касается недавней истории. В отношении современного периода, начинающегося с Вестфальского мира (1648), в Германии существуют два подхода к истории – прусско-протестантский и австро-католический, которые вряд ли могут похвастать общей интерпретацией хотя бы одного эпизода. Начиная с 1815 г. проявляется еще более широкое расхождение взглядов, столкновение между либеральной и авторитарной государственными идеями[11]; и наконец, недавно была предпринята попытка противопоставить «капиталистической» историографии «пролетарскую». Все это указывает не только на поразительную нехватку научного здравого смысла и способностей к критическому толкованию истории, но и на прискорбную незрелость политических суждений.

Там, где оказалось невозможным достичь согласия в интерпретации давно минувших сражений, еще меньше следует ожидать взаимного согласия при оценке ближайшего прошлого. Здесь мы также уже наблюдаем возникновение двух крайне противоречивых мифов. С одной стороны, утверждается, что немецкий народ, введенный в заблуждение пораженческой пропагандой, потерял волю к власти; и, таким образом, вследствие «развала внутреннего фронта» неизбежная победа, которая должна была подчинить ему весь земной шар, была превращена в катастрофическое поражение. При этом забывается, что отчаяние овладело людьми только после того, как люди не дождались обещанных Генеральным штабом решающих побед, после того, как миллионы немцев полегли в бесцельных сражениях с противником, имеющим значительное превосходство в численности и лучше вооруженным, и голод принес смерть и болезни тем, кто оставался дома[12]. Не менее далек от истины и другой миф, возлагающий вину за эту войну и, стало быть, за поражение, на капитализм, экономическую систему, основанную на частной собственности на средства производства. При этом забывается, что либерализм всегда отличался пацифизмом и антимилитаризмом, и лишь с его ниспровержением, которое было достигнуто только благодаря объединенным усилиям прусского юнкерского сословия[13] и социал-демократического рабочего класса, был открыт путь для политики Бисмарка и Вильгельма II. Прежде чем народ поэтов и мыслителей смог превратиться в безвольное орудие партии войны, из Германии сначала должны были выветриться последние остатки либерального духа, и сам либерализм должен был превратиться для всех в некую постыдную идеологию. Также забывается, что германская социал-демократическая партия негласно поддерживала воинственную политику правительства и что дезертирство – вначале единичное, а затем все более массовое – началось лишь тогда, когда военные неудачи указали на неизбежность поражения со всей очевидностью и все сильнее начал ощущаться голод. До сражения при Марне и до сокрушительных поражений на востоке среди немецкого народа не наблюдалось никакого сопротивления политике войны.

Подобное мифотворчество свидетельствует об отсутствии политической зрелости, которой достигает только тот, кто должен нести политическую ответственность. Немцы не несли никакой ответственности; они были подданными, а не гражданами своего государства. Да, у нас было государство, которое называлось Германской империей и превозносилось как воплощение идеалов Церкви Св. Павла. Однако же эта Великая Пруссия была государством немцев не более, чем итальянское королевство Наполеона I было государством итальянцев или Царство Польское Александра I – государством поляков. Эта империя возникла не по воле немецкого народа. Помимо воли не только немецкого народа, но и большинства жителей Пруссии, оставшихся в тени ее вздорных депутатов, она была создана на поле битвы при Кёниггретце. Она включала в себя также поляков и датчан, но за ее пределами осталось много миллионов немцев-австрийцев. Это было государство немецких монархов, но не немецкого народа.