Нация и сталь

Впрочем, обогащенная коксом сталь Рура стала известна миру лишь в течение последнего столетия. Жители же Армении, например, обогащенное железо начали выплавлять ещё три тысячи лет тому назад. В Европе в первые о стали заговорили лишь в конце Средневековья. Индустриализация пришла на земли Германии достаточно поздно, но когда это все-таки состоялось, то первое знакомство с выплавленной сталью оказалось подобно мощному удару, и нечто древнее, темное всколыхнулось в душе каждого немца. И это была Судьба, Судьба не только знаменитой эссенской семьи, но и всей Германии, которая ещё в начале XIX века была тихой раздробленной страной, населенной милым чудаковатым, сентиментальным и трудолюбивым народом. Многие из этих людей отправлялись в соседние страны в поисках лучшей доли и становились гувернерами у богатых русских помещиков или исполнительными чиновниками в заснеженном Петербурге или в хлебосольной Москве. Кто не помнит чудаковатого и доброго Карла Ивановича из трилогии Л. Толстого? Кажется, доброта у этого человека имела биологическое происхождение. Даже мух Карл Иванович убивал с какой-то деликатностью и словно извиняясь перед этими надоедливыми насекомыми за свою вынужденную жестокость: спокойный сон русских барчуков был намного дороже старому доброму немцу, чем веселое, но назойливое жужжание. Правда, в поэма Н. Некрасова "Кому на Руси жить хорошо" исполнительный немец приказчик поплатился-таки за свою расторопность и мужики заживо закопали этого чиновника за то, что посмел обманом заставить крестьян самих прорубить в лесу дорогу к своей забытой царем и Богом деревне.

А знаменитый Штольц?! Как он спорит, как изо всех сил пытается в том далеком девятнадцатом веке расшевелить русского увальня Обломова, этот символ беспробудно спящей России. В Штольце много положительного, по-немецки правильного, даже доброго, но слишком уж заботится он о хлебе насущном, о презренной пользе. За это и не любит герой другого русского писателя, Ф. Достоевского, Алексей Иванович из повести "Игрок" всех немцев, предпочитая дебоширить по-русски, чем откладывать на "черный" день по-немецки. Но, как это ни странно, а парадигма Gemiitlichkeit, так сказать, обобщенный портрет выглядел следующим образом: типичный немец, как правило, был грубовато-добродушным знатоком тяжелой мясной пищи и пива, большим любителем после утомительного сытного обеда прилечь на спину и вволю порыгать, расстегнув все, что можно было расстегнуть. Вот он лежит и посмеивается, блаженно показывая миру свое огромное пустое лицо, испещренное мелкими морщинками, поблескивая при этом неизменными очками, застрявшими где-то на самом кончике огромного носа, из-за которых посматривали бы на вас ироничные, но добрые голубые глаза.

Но какими бы не были немцы в то далекое время: добрыми, деловыми, исполнительными и бережливыми, они ни у одного народа мира в ту эпоху не вызывали священного чувства страха, того самого страха, о котором и писал в свое время римский историк Тацит, когда речь заходила о германских племенах. Немцы в начале XIX века были раздроблены и патриархальны. Но к середине того же XIX века ситуация полностью поменялась и немалую роль в этом сыграло то, что они все-таки научились выплавлять тигельную сталь.

Оставшиеся леса Рура, пожалуй, хоть в какой-то мере помогут нам прояснить кое-что. Даже сейчас глухие порой непроходимые леса являются своеобразной визитной карточкой Германии, а на заре европейской цивилизации вся эта земля представляла из себя одни сплошные джунгли. Кто-то из великих сказал, что немцы - это люди леса. И в этой фразе есть немало справедливого и верного. Для римлян, например, непроходимый лес, населенный враждебными германскими племенами, был воплощением неподдельного ужаса и страха. На восток от Рейна он простирался все дальше и дальше, покрывая своим зеленым ковром огромные пространства. Темный непроходимый лес, где было огромное количество древних сгнивших деревьев, уходивших со временем все глубже и глубже в твердь земной коры и там под давлением других пород в течение веков превращавшихся в каменный уголь. Так вот, этот лес вселял ужас в душу каждого, кто пытался проникнуть в его владения. Это и был первобытный ландшафт будущей немецкой души...

Известно, что Юлий Цезарь сам расспрашивал нескольких германцев, попавших в плен, которым удалось совершить длительное путешествие по непроходимым лесным чащам. По их словам, в течение двух месяцев они не видели даже отблеска солнечного света, лишь слабый призрачный сумрак царствовал там, где им пришлось с великим трудом прокладывать себе дорогу.

Тацит также был поражен размерами этой страны, её непроходимыми лесами и топями, её злыми зимами и густыми туманами. "Хотя страна кое-где, - писал великий историк, - и различается с виду, все же в целом она ужасает и отвращает своими лесами и топями".