Национал-большевизм

Судить, осуждать, оценивать грозу?.. Напрасный труд… Можно лишь наблюдать ее результаты… Весною она животворит, летом освежает, осенью губит… Христианская гроза любви убила дряхлеющий Рим. Громокипящий кубок Реформации, пролившись на раннюю, весеннюю Германию, пробудил ее к полной, созревающей жизни…

Петербург и его биография — ручательство, что гром, отзвучавший два столетия назад, возвещал историческую весну державной всероссийской государственности.

II

Помню, в ноябре 1916 г. довелось мне быть в Петербурге, впервые после детских лет, там проведенных.

Это были тяжелые месяцы агонии царской власти. Дума, даже Государственный Совет выносили резолюции о «власти общественного доверия» и протестовали против власти «скрытых, безответственных влияний». Прозвучала уже знаменитая милюковская речь насчет «глупости или измены». Повсюду толковали о Распутине, и темные блики смерти уже ложились на исторический лик самодержавия…

И вот, перелистывая свой дневник за те недели, среди политических сетований и злободневных патриотических тревог внезапно нахожу «отвлеченную» страничку, посвященную Петербургу.

Решаюсь полностью привести ее сегодня. Она писалась под непосредственным впечатлением Петрова города, «Петра творенья». Тогда, несмотря на сумерки мучительных дней, быть может, острее, чем здесь, за далью пространства и дымкой времени, воспринималась «ось» протекшего двухсотлетия.

Вот эта страничка:

«Петербург, 28 ноября 1916 года.

Не думал, что Петербург — после долгой, шестнадцатилетней разлуки с ним — произведет такое впечатление!.. Величие, строгая грандиозность… «Строгий, стройный вид…» И «свой стиль…» Поистине, это город русской империи, русского империализма, столица «Великой России». Эти здания дворцов, Александровская площадь с колонной и аркой штаба, фальконетовский Петр, трубецковский Александр… И Николай…

Три владыки в городе туманов,
Три кумира в безрассветной мгле,
Где строенья станом великанов
Разместились тесно на земле…[315]

Нет, здесь «петербургский период» оправдал себя, что бы там ни говорили славянофилы. Это не зигзаг, не эпизод, не осечка. Это — подлинное.

Пушкин понял. Пушкин — Петр Великой нашей литературы. Если отрицать Петра, надо отрицать и Пушкина. Это ясно, «как простая гамма». Удивительно, как этого не понимали славянофилы.

Здесь, в Петербурге, живее, чем где бы то ни было, ощущается русское государство. «Господи, силою Твоею да возвеселится мир» — эта надпись на Исаакиевском Соборе поистине символична. Долго сегодня любовался… Да, именно «веселье силою», упоение силой, праздник силы, творчества, мощи: таков Петербург, таков Петр. Да, Бог даровал силу русской державе, и петербургский царь явился как бы олицетворением государственной силы. Русский абсолютизм в Петербурге сказал свое слово, и оно услышано историей, оно услышано и всемирной культурой. Пусть Россия им «подморожена», пусть «вздернута на дыбы», но ведь оно — ее же собственная воля, ее творческое самоопределение: «из тьмы лесов, из топи блат…»

Абсолютизм Петрова порыва вывел Россию на широкий путь великолепной государственности, блистательного великодержавия. В этом — его историческая миссия. Теперь он умирает, истощается. Растрелли не воскресить, как не поднять из гроба Петра… Документы современного абсолютизма — бездарный при всей своей пышности храм Воскресения, а пуще всего — живые символы: «темные влияния», проходимцы, блаженные дурачки, правящие сейчас страной…

Гениальный памятник Трубецкого — благородная эпитафия самодержавия. Это не памфлет, не карикатура, как думают многие — это правдивый и глубокий образ. Это — «стоп» Петрова стиля, точка к истории самодержавных царей. Недаром нет теперь Петербурга — на зло Петру измыслили славянофильский «Петроград». Опускает копыта гордый конь… Опять у Брюсова — как это?

Исступленно скачет Всадник Медный,
Непоспешно едет конь другой.
И угрюмо, в косности наследной
Третий конник стынет над толпой…[316]

…Что же дальше?..»

III

Теперь мы уже знаем, что было дальше: опять «искушенья долгой кары», опять «смутная пора» и… опять порыв, медный топот, опять над бездной железная узда… И ждем финала:

…Так тяжкий млат,
Дробя стекло, кует булат…[317]

В свете конца петербургского периода явственнее воспринимается его историческое значение, неизбывное, несмотря на катастрофу 17 года. Чуткие умы, впрочем, сознавали его и раньше.