Национал-большевизм

Современная теория подчеркивает существенный субъективный источник нации. Нация есть состояние сознания. Ее объективная реальность психична, духовна. Общность традиций, потребностей, стремлений — вот что такое нация. Общность исторических судеб, общность воспоминаний, прочувствованное, а затем и осознанное единство воли к совместной жизни. Наследственная привычка, переходящая в общую природу и обособленный характер. Нация есть союз живых и мертвых поколений, единение богатых и бедных, властвующих и подвластных, ученых и неграмотных. Нация имеет свои культурные символы, свои нетленные ценности. «В нации входят не только человеческие поколения, но также камни церквей, дворцов, усадеб, могильные плиты, старые рукописи и книги. И чтобы уловить волю нации, нужно услышать эти камни, прочесть истлевшие страницы» (Бердяев). Национальная история — непрерывное творчество, усилие, делание. Национальная культура — Пантеон, где уживаются вместе разные ценности, и не навязать односторонней рефлексией национальной идее застывшего содержания. Покуда нация живет, она — не данность, а задание и становление, она — резервуар существенно новых возможностей, новых культурных содержаний и состояний, новой борьбы. Она — богатство, а не односторонняя скудость. Она — единое во многом: не бесформенная расплывчатость, но и не монотонный аккорд. И внутренний смысл ее единства в его конкретной целостности познается лишь тогда, когда она исторически исчерпана.

Пройдите по улицам и площадям Парижа. Тут памятник Людовику Святому, там Дантону, здесь — «жертвы революции», там — могила Императора. А вот — Notre Dame… А неподалеку — Гревская площадь… потом — Коммуна… А дальше, за городом — Версаль, Фонтенбло… В этих камнях живет история, и Франция остается в них равной себе, несмотря на всю их разнокачественность. Национальная культура, понятая как творчество, процесс и предание, есть величайшая терпимость и плодотворная полнота: Цезарь в ней встречается с Брутом, и Вольтер с Жозефом де-Местром…

Нация имеет неугасимые свои маяки — своих великих людей. Образы единства, знаки связи, живые ключи вдохновения и веры в себя. Кант и Гете, Фридрих Великий и Бисмарк — разве эти имена не звучат национальной музыкой для немцев? И разве Ньютон или Шекспир не стали национальным знаменем для англичан?

«Посмотрите, чем Шекспир стал для нас, — писал мудрый Карлейль. — Он величайшее наше достояние, какое только мы доныне приобрели. В интересах нашей национальной славы среди иноземных народов мы ни в коем случае не отступились бы от него, как величайшего украшения всего нашего английского созидания. Подумайте, если б нас спросили: англичане, от чего вы согласны скорей отказаться — от своих индийских владений или от своего Шекспира? Что предпочитаете вы — лишиться навсегда индийских владений или потерять навсегда Шекспира? Это, конечно, был бы очень трудный вопрос. Официальные люди ответили бы, конечно, в официальном духе. Но мы, со своей стороны, разве не чувствовали бы себя вынужденными ответить так: — останутся у нас индийские колонии, или не останутся — но без Шекспира мы жить не можем. Индия во всяком случае когда-нибудь отпадет от нас, но этот Шекспир никогда не умрет, он вечно будет жить с нами. Мы не можем отдать нашего Шекспира»[322].

III

Проф. Дюги, в общем, разделяет изложенную концепцию нации, господствующую в современном государствоведении. Основным признаком нации он считает «общую борьбу для достижения общей цели и, в особенности, общего идеала». Он красноречиво отмечает значение исторического прошлого в деле выработки национального сознания: «чем длительней и тяжелей борьба, тем драгоценнее жертвы, острее страдания, тем крепче и неразрывнее национальное единство». Он вскрывает наличие религиозно-мистического элемента в чувстве родины. Он признает, что в нацию входят все члены социального целого, связанные единством определенной территории — от низшего до высшего, от неграмотного до ученого: лишь бы они обладали сознанием некоей общей цели, прикрепленной к их земле. Он отличает народность от нации, по сущности своей отнюдь не связанной этническими определениями. Он присоединяется к Ренану: «la nation est une formation historique»[323].

Правда, он как будто готов склониться при этом к революционно-просветительскому истолкованию принципа нации и даже приурочить самое рождение нации к 1789 году. По такому пониманию выходило бы, что нет нации вне формальной демократии. Но сам автор не выдерживает этой искусственной и по существу чуждой его собственной доктрине точки зрения, признавая за довоенной Германией право именоваться нацией и неоднократно подчеркивая, что французская нация слагалась уже в XIII веке (победа у Бувин) в борьбе против англичан и немцев, чтобы окончательно закрепиться в столетней войне (завершившейся победой при Кастильоне в 1453 г.). И действенность коллективной воли французской нации он красочно обозначает двумя волнующими символами и синтезами:

— Жанна д'Арк и пуалю!..[324]