Национал-большевизм

Если бы русские, подобно нам, смотрели на войну 14 года как на подлинно национальную борьбу, они бы из нее не вышли до полной победы. Если бы они сознавали и понимали, за что они борются, они боролись бы до конца. Русское поражение, напротив, получает вполне естественное объяснение, если будет признано, что Россия отнюдь не нация, а просто куча населения, раздробленного и бесформенного, готового к любой тирании; крестьянская масса, согласная на все за кусок земли; отважная интеллигенция, с необыкновенно живым и блестящим умом, упоенная катастрофической теорией Карла Маркса, решившая провести ее в жизнь и водворяющая для сего кровавую диктатуру. Большевизм есть чистейшее порождение русской почвы; он мог родиться только на ней; в народе, являющемся действительно нацией, свободной и познавшей саму себя, подобные опыты всегда будут лишь случайны и немощны»[326].

Так пишет ученый французский профессор о русском народе.

IV

Разберемся в его доводах. Но прежде всего невольно удивляешься самому методу, которым пользуется почтенный автор. Ни слова о русской истории. Ни звука о русской культуре. Лишь импрессионизм «личных впечатлений» и факт самовольного выхода России из мировой войны, связанный с русской революцией.

Однако, как же так? Нация есть динамика, нация есть процесс. Вне анализа «исторических судеб» нет и анализа наций. Можно ли вырвать минуту из истории народа и на этой произвольно вырванной минуте строить ответственные выводы? Достоин ли именоваться «научным» такой своеобразный «метод»?

А что, если б его применить и к отечеству г. Дюги? Возьмем хотя бы 1814, 1815 или 1871 годы. Разве казаки Чернышева не располагались пикетами на Елисейских полях и не поили в Сене своих коней? Франция тогда тоже, помнится, «вышла из войны до полной победы», отреклась от своего императора, прокляла свою буйную революцию, которую, по-видимому, так искренно почитает теперь великой и национальной французское государственное право. Обесславленная, униженная иноземным вторжением, страна представляла в те дни, несомненно, достаточно жалкое зрелище.

А месяцы Меца и Седана[327]? Если вырвать их из французской истории и представить притом в одностороннем, импрессионистском освещении, нетрудно блеснуть очень горячей, уничтожающей французскую нацию митинговой речью. Но только какая же ей цена?

«Жанна д'Арк и пуалю… Вальми и Марна»… Да, это, действительно, символы и знамена. Но для того, чтобы понять их и воодушевиться ими, нужно почувствовать всю французскую историю. Да, Франция — великая нация: но чтобы это осознать, нужно воскресить в памяти и ее историческое прошлое в его целом, и ее культуру.

В истории каждого народа бывают моменты переломов, кризисов, даже катастроф и временных падений. Но не по ним же судят о народе. Необходима правильная перспектива. Глубоко верно, что память о перенесенных поражениях зачастую лишь укрепляет национальное самосознание. Как и жизнь отдельного индивида, жизнь народа есть некое конкретное, целостное единство, воспринимаемое своего рода «физиономикой», тою «художественной практикой духовного портретирования», о котором хорошо говорил Шпенглер. Внешние факты — выражение внутреннего бытия. Они должны быть поняты в их полноте и связи: только тогда они красноречивы.

Утверждение г. Дюги о России прямо поражает своей голословностью. Оно не только не подтверждено «духовным портретом» русской истории, но не содержит в себе даже и указания на необходимость соответствующего подтверждения. А между тем именно французскому автору надлежало бы серьезнее отнестись к теме. 1812 год вряд ли возможно вычеркнуть не только из русской, но и из французской истории. Когда вся Европа, трепеща, лежала у ног нового Цезаря — кто, как не русский народ, устоял, защищая родную землю, перед Непобедимым? Или г. Дюги думает, что лесные медведи подмосковных партизанских отрядов не смогли бы с полным и ясным сознанием ответить на вопрос «за что они борются»? Они сказали бы очень ясно и очень сознательно: «за веру, царя и отечество». Ужели же эти добровольцы-партизаны, или вот эти ополченцы отечественной войны, столь чудесно описанные нашим Толстым в «Войне и Мире» — ужели они не что иное, как «слепые игрушки в руках тирании царизма»? Но тогда почему не сказать о современных «пуалю» и «томми», что они не более, чем «слепые игрушки в руках капиталистических правительств»? И там, и здесь истины будет одинаково мало. Нужно закрыть глаза на весь облик этой исключительной эпопеи 1812 года, чтобы отрицать глубоко и подлинно народный ее характер. Только некритичная и ненаучная фетишизация «бессмертных принципов 1789» может до такой степени сузить кругозор и затуманить сознание.