Национал-большевизм

Думается, и тут нет надобности прибегать к специальной апологии: русская культура ныне вряд ли в ней нуждается даже и перед лицом иностранцев. Наша литература давно уже не тайна для Европы. Русская музыка, вообще русское искусство, русская религиозная мысль, а за последнее время и русская философия — говорят сами за себя. Если англичане готовы потерять скорее свои индийские колонии, чем одного Шекспира, — то и мы, русские, вправе сказать, что вернется к нам Прибалтика или не вернется, но Пушкин, Достоевский и Толстой всегда останутся с нами.

Нам самим трудно чувствовать своеобразие собственной культуры. Но, кажется, все иностранцы, с ней соприкасавшиеся, хором ее отмечают. Не нарочно, не умышленно, а стихийно и подсознательно наши культурно-национальные ценности носят печать самостоятельного восприятия жизни и мира. Тому порука — наша народная музыка и наш народный эпос. Все согласны также, что Достоевский и Толстой, Глинка и Мусоргский могут быть только русскими. И в русской культурной традиции отсвечивается русская история, как и русская душа.

Культура — не только фактор нации, но также и ее документ. Народ, имеющий великую историю и великую культуру, очевидно, заслуживает наименования нации. Правда, государство, им созданное, может включать в себя и другие образования национального типа: так российскому государству, несомненно, не удалось претворить в русской нации поляков, финляндцев, еще некоторые народности, входившие в состав царской империи. Но никто же не станет оспаривать, что российское государство — историческое дело русского народа.

V

Но проф. Дюги взывает к современности. В сущности, вся его аргументация построена на использовании небольшого клочка времени, связанного с нынешним русским кризисом. Игнорируя начисто и русскую историю, и русскую культуру, он опирается, с одной стороны, на добытый личными туристскими впечатлениями «социальный анализ» предвоенной России и, с другой стороны, — на поражение России в мировой войне и последовавшую за ней русскую революцию.

Что сказать о «социальном анализе» г. Дюги?

В нем есть кое-что верное, удачно схваченное. Нельзя отрицать, что наше крестьянство в огромном своем большинстве малограмотно, что наши высшие классы страдали многими недостатками, что наша интеллигенция более, чем следует, увлекалась идеями западной цивилизации, верно и то, что в России не успел народиться тот «средний класс надежных людей», который представляется ферментом порядка в некоторых странах. Можно лишь сказать, что он уже нарождался, но суровая историческая судьба не отпустила ему времен и сроков для мирного и устойчивого созревания.

Все это так. Конечно, последние десятилетия царской монархии являли собой картину серьезной болезни нашего национально-государственного организма. Но это была типичная болезнь переходной эпохи, аналогичная той, которая переживалась Россией в Смутное Время, затем отчасти в годы Петра Великого, и которую очень хорошо знает также и история западно-европейских стран.

Социальным содержанием русского кризиса 20 века служило историческое отмирание поместного класса и его государственно- политического выражения — дворянской монархии. В силу ряда условий русской и, что не менее важно, международной обстановки, этот кризис осложнился и протекал крайне болезненно. Не подоспей мировая война, — быть может, он разрешился бы гораздо более благоприятно, с меньшими потрясениями и жертвами. Впрочем, бесполезно теперь гадать, что было бы при иной обстановке…

Неграмотность крестьянства не препятствовала ему принимать непосредственное участие в создании русской истории. Сусанин был темным крестьянином, Минин — непросвещенным купцом. Среда, создавшая Жанну д'Арк, была ведь тоже не слишком просвещенной. Но, пожалуй, неправильно было бы преувеличивать уровень интеллигентности и современных рядовых пуалю: навряд ли каждый из них хранит ясную память о Бувине и Кастильоне, понимает толк в Коне и Гюго и отдает себе строгий отчет о французской доктрине государства и права. Дело тут не в степени формального образования, а прежде всего в стихийном инстинкте родины и национальном чувстве, претворяемом национальной культурой в национальное сознание. «Органом памяти» в данном случае является именно национальная культура, а вовсе не какой-либо «парламент», «плебисцит» и т. п. Взять хотя бы одну из наиболее крепких и ярко выраженных современных наций — японскую: ее основой доселе остается то, что вслед за евразийцами можно назвать «бытовым исповедничеством»: веками слагавшееся и органически пропитанное исторической религией сознание общности прошлого, воплощенного в поколениях предков, конкретное и повседневное чувство своей культуры, своей земли, своего бытового уклада.