Национал-большевизм

Конечно, меньше всего такой вопрос разрешается случайными личными впечатлениями, мимолетными наблюдениями улицы: «уши и глаза — плохие свидетели», — учил еще темный Гераклит. Но отсюда однако же отнюдь не вытекает, что не следует слушать и смотреть.

Уже по населению московских автомобилей видишь всю разительность перемены правящего слоя. Я ожидал, что за семь лет верхушка революции внешне преобразится не менее, чем внутренно. Сознаюсь, что ошибся в ожидании: стиль советских автомобилей, в общем, тот же, что в 18 году.

За эти годы произошел, скорее, обратный процесс по части костюма и, вообще, внешнего облика. Не новые люди обзавелись обычной европеизированной осанкой, а, напротив, старая наша интеллигенция ее утеряла. «Кэпка» стала положительно вездесущей. Служилое сословие смешалось, «увязалось» с рабочим классом. Вот на моторе член правления Госбанка, проф. А. А. Мануилов, бывший ректор московского университета. Постарел, поседел, но с непривычки обращает особое внимание костюм: коричневая рубашка и неизменная кэпка. Вот проф. С. А. Котляревский, тоже на автомобиле, с группою кавказских людей (он юрисконсульт какого-то кавказского представительства): в грубой холщовой рубахе и вовсе без шапки. Сначала немножко странно бывало встречать старых своих знакомых в новом, «орабоченном» наряде. Но, конечно, скоро привык. Диктатура кэпки настолько универсальна, что даже самого скоро как-то потянуло ей подчиниться.

Конечно, это пустяки, внешность. Но и она характерна. Диктатура рабочего класса. Рабочий — правит. Он — «царь политического строя»!..

Революция выработала уже и свой психологический облик. В его основе лежит то, что мы называем «полуинтеллигентом». Понатершийся рабочий, «третий элемент», провинциальный читатель блаженной памяти битнеровского «Вестника Знания». Эстетически мало радующий тип. Человек «из категории ссылаемых», согласно циничному определению одного из моих университетских коллег. Но с новой психологией, новыми навыками. Обломали сивку крутые горки. Вместо прежней «оппозиции» — безграничная преданность существующему строю. Вместо прежней пустопорожней самонадеянности — ясное сознание трудности задач и ограниченности сил. Больше трезвости: такова практика власти. Словом, по Шатобриану: «ils s'humanisent, ces messieurs!»[349] Ну, конечно, не всегда и везде: подчас так и брызнет старой полуинтеллигентщиной. Но мало-помалу она все-таки становится анахронизмом. Не нужно нетерпения: необходимо, по крайней мере, поколение, чтобы полуинтеллигенция стала, наконец, «полной» интеллигенцией.

В этих людях нет глубокой культуры; зато есть свежесть воли. Их нервы крепки. Нет у них широкой теоретической подготовки; зато есть практическая сметка. Нет прекраснодушия; вместо него — здоровая суровость примитива. Нет нашей старой расхлябанности; ее съела дисциплина, проникшая в плоть и кровь. Нет гамлетизма; есть вера в свой путь и упрямая решимость идти по нему.

Эти люди прочно пронизаны узким, но точным кругом идей — импульсов, и, как завороженные, как обреченные неким высшим роком, делают дело, исторически им сужденное:

Собою бездны озаряя,
Они не видят ничего,
Они творят, не постигая
Предназначенья своего.[350]

Но кроме них, кроме своих официальных, придворных когорт, революция формирует и более широкие свои кадры. Поток революции жестоко взбороздил русскую землю, взрыл глубоко лежавшие, исконно безмолвствовавшие человеческие слои. Новые люди, несомненно, появились. Они теперь испытываются, просеиваются, происходит естественный отбор. От них зачастую веет свежестью, и ощущается в них органическая сила. Недаром все чаще говорят о «самодеятельности крестьянства». Россия стала народней. Ее облик выглядывает сейчас проще, элементарнее. Ушла с поверхности жизни старая интеллигенция с ее интересами и потребностями, с научными и религиозно-философскими обществами, толстыми журналами, «Русскими Ведомостями». Новые времена — новые песни.

Не скрою, в этой новой атмосфере и сам я подчас начинал себя чувствовать словно чуждым, далеким, слишком старомодным человеком. Тоже «человеком заката». Словно за бортом жизни, за бортом истории… И в сознании, своеобразно преломляясь, звучало тогда тютчевское:

Как грустно полусонной тенью
С изнеможением в кости
Навстречу солнцу и движенью
За новым племенем брести!..[351]

И думалось, — что же, будем, подобно Лаврецкому, приветствовать «племя молодое, незнакомое». Пусть ищет свое солнце, как мы искали (и ищем?) свое. Роптать не станем никогда. Да и нечего роптать: разве не все пути ведут в Рим и разве солнце, в конце-концов, не едино?..