Национал-большевизм

Бессмертным документом той же мысли является творчество нашего Достоевского. Эта же мысль в глубоком, хотя и чересчур насыщенном, чтобы не казаться вычурным, образе формулирована заключительной фразой гегелевской «Феноменологии Духа»:

«История, выраженная в понятиях, образует воспоминание и Голгофу абсолютного Духа, действительность, истину и достоверность его трона, без которого Дух был бы лишен жизни и одинок; лишь из чаши царства духов пенится для него бесконечность».

Резюмируя соображения о разуме права и праве истории, мы могли бы сказать, что великие эпохи жизни человечества — не суд над фактами перед трибуналом права, а суд над правом перед трибуналом всемирной истории.

Лик века сего [223]

Кривыми путями приближаются все прекрасные вещи к цели своей.

Ницше

И светила Божии кривыми путями ходят.

В.В. Розанов

«Солнце давно уже село, луг стал сырым, от лесов веет прохладою… Вечер настал, — простите мне печаль мою. Вечер настал, — простите мне, что настал вечер»…

Так тосковал Заратустра, на исходе новой эпохи вглядываясь в ее увядающие очертания, обесцвеченную душу. В атмосфере «ленивого мира», «трусливого компромисса» прозябало усталое человечество, нежась мелкими делами парламентов и купаясь в судорогах осеннего эстетизма, приветствуя генерала Буланже, умиляясь чеховскими сестрами, возрождая гностицизм в философии и захлебываясь ажурным индивидуализмом декадентства.

Fin du siecle… Он чувствовался, этот странный упадок, в самом стиле тогдашней жизни «цивилизованного» человечества. Он витал одинаково и над Римом, и над Парижем, и над Петербургом, постепенно вырисовывая огромный знак вопроса над будущим современной «культуры» и радуя тех, кто повторял за поэтом:

Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и золото одетые леса…

[224]

Но не только внешний облик культуры века ставил перед разумом человечества тревожный вопрос о временах и сроках. Глубокий духовный кризис, назревавший где-то в недрах истории, давал себя знать и отдельными огненными знамениями духа, освещавшими вечернюю мглу. Таким знамением был Ницше. И еще в большей мере должно его видеть в предсмертном творчестве нашего Вл. Соловьева, с необычайной остротой почувствовавшего всю «эсхатологическую» насыщенность окружающей атмосферы…

И разразившаяся ныне над человечеством великая катастрофа, завершая собою период сумерек, ставит эту проблему смысла исторических судеб с еще большей силой и напряженностью…

В своих знаменитых «Трех Разговорах» Владимир Соловьев высказал, как известно, весьма парадоксальную мысль о неизбежной близости конца исторического процесса и даже красками, яркими и четкими, нарисовал конкретную картину этого скорого конца. Поясняя свои образы анализом современного состояния мира, он писал в послесловии:

— Историческая драма сыграна, и остался еще один эпилог, который, впрочем, как у Ибсена, может сам растянуться на пять актов. Но содержание их в существе дела заранее известно.

И иначе, в стихотворной форме:

Смирится в трепете и страхе
Кто мог любви завет забыть,
И третий Рим лежит во прахе,
А уж четвертому не быть…

[225]

Изжиты все силы, двигавшие человечество. Круг его земного предначертания замкнут, и нет уже никаких средств вернуть ему дыхание подлинной жизни. Старческими побрякушками занимается оно, и очередная встряска окончательно завершит его грешные дни…

В то время, в эпоху всемирной тишины и «нормальной жизни», эти странные утверждения и дерзновенные пророчества почти всем казались либо какою-то прихотью чересчур изощренного ума, либо игрой расстроенного воображения. О них поговорили с литературной точки зрения, скептики презрительно пожали плечами, «ученые» небрежно отнесли их к области туманной «мистики», и этим дело ограничилось. Почти никто из современников не взял их всерьез.

Но вот прошло два десятилетия, и предсмертные предчувствия странного русского философа вдруг облеклись в плоть и кровь, обрели жуткую жизненность. Великое потрясение, постигшее мир от края до края, с неслыханной остротой ставит в порядок дня проблему сущности и смысла истории. Волнением, смятением и тревогой объято современное человечество. Поистине, словно в безбрежном огненном море, плавятся формы привычной жизни и, потрясенная, колеблется старая почва. Наглядно, осязательно познается условность многого, что казалось почти безусловным, и невольно от временного и случайного мысль стремится подняться в область вечного и необходимого. Ведь корни времени — в вечности, и закон случайного — в необходимом.