Национальность – одессит (СИ)

Тот сноровисто обыскал меня, перещупав каждую складку светло-серого костюма из дешевенькой ткани, после чего вывалил всё содержимое моего темно-коричневого кожаного саквояжа на грязный стол без скатерти. Смотреть там особо нечего было: книга Франца Кафки «Голодарь», вышедшая сразу после смерти автора на немецком языке (была перелистана вся), карта Бессарабской и Херсонской губерний царских времен, запасная дешевая белая рубашка с коротким рукавом, трусы, носки, бритвенные принадлежности, кулек с конфетами и печеньем, термос. Крепкий чай из последнего был перелит в алюминиевую кружку. Убедившись, что внутри больше ничего нет, пограничник собрался было вернуть жидкость на место, но я показал жестом, что не надо это делать.

— Брезгует, морда буржуйская! — весело сказал второй пограничник первому.

Я изобразил улыбку и закивал, что развеселило обоих еще больше.

После этого второй затолкал, как попало, мои вещи в саквояж, а первый шлепнул синий штамп в паспорт — звезду с молотом и плугом в центре и словом «Парканы» под ней, от руки написал синими чернилами дату «08.08.1925» и жестом показал «Катись!».

Метрах в ста от пограничного пункта стояли извозчики, которые дружно заорали на русском языке с легким болгарским акцентом:

— Парканы полтинник, Тирасполь рубль!

Я выбрал двухместные дрожки с молодым и на вид резвым коньком, показал извозчику — пожилому длинноусому мужику в черной овечьей папахе и черной кожаной жилетке поверх желтовато-белой рубахи с коротким рукавом — серебряный рубль с гербом СССР и пожеланием пролетариям всех стран соединяться на аверсе и двумя гомосеками, которые куда-то шли в обнимку, на реверсе, сказал:

— Тираспол, бистро-бистро, — и продемонстрировал еще и двадцатикопеечную серебряную монету, на которой сладкая парочка не поместилась.

— Да, быстро-быстро! — согласился болгарин и, действительно, погнал сперва от души, а затем постепенно перешел на легкую трусцу.

На поезд «Тирасполь-Одесса» мы успели, поэтому извозчик получил заветный двугривенный сверх запрошенной платы. Вагоны все были одного класса — с жесткими деревянными скамьями, по одну сторону по ходу поезда, по другую наоборот. Пассажиров было много и все с баулами, узлами, корзинами, клетками, в которых везли фрукты-овощи и кур, уток, гусей и кроликов на продажу. Мужики курили, бабы гомонили без умолка, птицы кудахтали, крякали, гоготали — в общем, все прелести советской железной дороги. Ехать было всего три часа, потерплю. Я сел на первую скамью по ходу поезда рядом с открытым окном и начал читать книгу на немецком без словаря. Так интереснее учить язык. К тому же, быстро читать Кафку опасно, потому что слишком глубоко погружаешься в немецкое нутро, тревожишь злых древнегерманских духов. Наверное, поэтому многие произведения (или камлания⁈) остались незаконченными. Попутчики заглядывали в книгу, замечали латинский шрифт и теряли ко мне интерес.

Кто-то из них, видимо, что-то шепнул мусору в черной фуражке с красным околышком и черной форме, потому что тот рванул ко мне и, стараясь быть грозным, потребовал:

— Гражданин, ваши документики!

— Бонжур, месье! — поздоровался я, показал жестом, что не понимаю его, после чего дал лист бумаги с текстом.

Русские, никогда не бывавшие заграницей, особенно малообразованные, при общении с иностранцами начинают лебезить или грубить и при этом чувствуют себя неловко, из-за чего стараются сократить контакт, не потеряв при этом лицо.

Прочитав, он менее строго, явно сдавая назад, задал вопрос:

— Паспорт есть?

— Паспо́рт? — переспросил я, сделав ударение на последнем слоге.

— Да, паспорт, — подтвердил он.

Дал ему полюбоваться своим швейцарским. Фотография там была большая, хорошего качества и, главное, на ней я был очень похож на себя, что случается, по моему мнению, очень редко.

— Ладно, иди, — вернув мне документ, сказал милиционер.

Я с последними пассажирами поезда «Тирасполь-Одесса» зашел в здание вокзала, где остановился перед расписанием поездов, которое стало намного короче. Меня интересовали пригородные. В Каролино-Бугаз ходили два, утром и вечером.

Предполагал, что на привокзальной площади не будет ни одного извозчика, что придется ждать, когда подъедет какой-нибудь, но, к счастью, ошибся. Был один, причем знакомый. Он прикорнул, попустив вожжи. Возраст брал свое.

— Спишь, Павлин⁈ — произнес я строго.

— Извиняюсь, барин, сморило! — пробормотал он спросонья, потом уставился на меня, как и привидение, и вскрикнул: — Барин! Вы вернулись⁈

— Не кричи, — тихо и строго молвил я, садясь в пролетку. — Едем в «Бристоль».

— Там теперь не гостиница, а конторы какие-то, — сообщал Павлин. — Отвезу вас в «Пассаж».

— «Пассаж» так «Пассаж», — согласился я.

Когда отъехали от вокзала, он спросил:

— Насовсем вернулись, барин?

— Нет, по делу приехал на несколько дней. Я теперь чужой здесь, в товарищи не гожусь, — ответил я и сам поинтересовался: — Как пережил революцию?

— Сын старший погиб, григорьевцы расстреляли, потому что у французов при штабе служил, возил господ офицеров. Остальные все живы пока, — рассказал он, не оборачиваясь.