Нацистская пропаганда против СССР. Материалы и комментарии. 1939-1945

«Крикушник» – небольшой сарайчик, сделанный из тонких и сырых досок. Доски прибиты так, что между ними можно просунуть два пальца. Пол земляной. Никаких приспособлений ни для сидения, ни для лежания. Печки тоже нет... Если бы сказать начальнику командировки, что нужно в карцер поставить хоть какую-нибудь печку, он ответил бы страшной руганью и хохотом. «В «крикушник» печку! Ха-ха-ха. Ха-ха-ха! – смеялся бы чекист. – Вот так номер!.. В «крикушник» печку, говорит, надо!.. Что же это будет за «крикушник», если в нем будет печка? В таком «крикушнике» шакалам рай! Все шакалы сами будут проситься в такой «крикушник»: триста граммов хлеба, не работать и печка – чего же еще надо!»

В последнее время, в целях экономии леса, начальники командировок стали строить «крикушники» в земле. Вырывается глубокая, метра в три, яма, над ней делается небольшой сруб, на дно ямы бросается клок соломы – и «крикушник» готов.

«Из такого «крикушника» не слышно, как «шакал» орет», – говорят чекисты. «Прыгай!» – говорится сажаемому в такой «крикушник». А когда выпускают, ему подают шест, по которому он вылезает, если еще может, наверх.

За что же сажают заключенного в «крикушник»? За все. Если он, разговаривая с чекистом-надзирателем, не стал, как полагается, во фронт, – он в «крикушнике». Если во время утренней или вечерней поверки он не стоял в строю как вкопанный (ибо «строй – святое место», говорят чекисты), а держал себя непринужденно, – тоже в «крикушник». Если чекисту-надзирателю показалось, что заключенный невежливо с ним разговаривал – опять он в «крикушнике». Если он сказал чекисту, что будет жаловаться начальству на его незаконные действия, если он не окончил своего урока на работе, он попадает в «крикушник». Заключенный из интеллигентных, кроме того, частенько попадает туда за отказ писать за надзирателей статьи для их стенной газеты или рисовать для этой газеты иллюстрации. Приходя с работы в лесу, до изнемождения усталый и голодный, он хочет уснуть и отдохнуть, а неграмотные чекисты вызывают его и приказывают браться за новую работу – на этот раз «по специальности». Раз-два он отказывается, а потом, изведав «крикушник», смиряется. Покорно пишет и рисует, чтобы сохранить жизнь.

В августе 1930 г. из Северных лагерей бежали в Финляндию польские коммунисты: Островский, Хаткевич, Никульский и Младзиновский. Сначала они, видите ли, бежали из польского «капиталистического ада» в свое «пролетарское отечество», но там их направили в слоновский социалистический котел для переработки в экспортный лес. И они бежали назад – снова в «ад». Мне было радостно наблюдать последствия их непосредственного знакомства с «социализмом», когда в финском лагере они рассказывали о «крикушнике». Раздетый заключенный сидит в нем зимой, в лютый мороз и кричит: «Гражданин начальник, пустите в барак погреться! Гражданин начальник, смилуйтесь! Гражданин начальник, ей-богу, сейчас замерзну! Гражданин начальник, я полтора урока выполню, только пустите погреться!» А «гражданин начальник» в ответ зычно орет: «Замолчи, шакал! Замерзнешь, ну и черт с тобой: одним шакалом будет меньше».

«Освобождение». Вряд ли другой народ в мире обладает в такой степени способностью питать надежды на лучшее будущее, как русский. Даже в СЛОНе он не теряет ее. Он верит не только в свободу после срока наказания, но даже в досрочное освобождение. Особенно ярко вспыхнула эта вера в 1927 году в связи с десятилетием советской власти. ИСО через своих «стукачей» следило за настроением заключенных: оно хотело знать, что будут говорить заключенные о предстоящей амнистии. Оказалось, подавляющее большинство заключенных верило в то, что амнистия будет применена к ним!

Они ошиблись. Амнистированы были только те, кто содействовал СЛОНу в выполнении лесозаготовительных и других программ: десятники, их помощники, производители работ, бывшие коммунисты, осужденные за должностные преступления, и заключенные чекисты... Кроме них, ни один заключенный амнистии не получил, хотя, согласно манифесту, они имели право на нее.