Nature Morte. Строй произведения и литература Н. Гоголя

«В других местах все почти плетень; посреди площади самые маленькие лавочки; в них всегда можно заметить связку баранков (1), бабу в красном платке (2), пуд мыла (3), несколько фунтов горького миндалю (4), дробь для стреляния (5), демикотон (6) и двух купеческих приказчиков, во всякое время играющих около дверей в свайку (7)».

«Обед был чрезвычайный: осетрина (1), белуга (2), стерляди (3), дрофы (4), спаржа (5), перепелки (6), куропатки (7), грибы (8) доказывали, что повар еще со вчерашнего дня не брал в рот горячего, и четыре солдата, с ножами в руках, работали, на помощь ему, всю ночь фрикасе и желе. Бездна бутылок, длинных с лафитом (1), короткошейных с мадерою (2), прекрасный летний день (3), окна, открытые напролет (4), тарелки со льдом на столе (5), растрепанная манишка у владетелей укладистого фрака (6), перекрестный разговор, покрываемый генеральским голосом и заливаемый шампанским (7), – все отвечало одно другому»[85].

«Городничий давал ассамблею! Где возьму я кистей и красок, чтоб изобразить разнообразие съезда и великолепное пиршество? Возьмите часы, откройте их и посмотрите, что там делается? Не правда ли, чепуха страшная? Представьте же теперь себе, что почти столько же, если не больше, колес стояло среди двора городничего. Каких бричек и повозок там не было! Одна – зад широкий, а перед – узенький (1); другая – зад узенький, а перед широкий (2). Одна была и бричка и повозка вместе (3); другая ни бричка, ни повозка (4); иная была похожа на огромную копну сена, или на толстую купчиху (5); другая на растрепанного жида, или на скелет, еще не совсем освободившийся от кожи (6); иная была в профиле совершенная трубка с чубуком (7); другая была ни на что не похожа, представляя какое-то странное существо, совершенно безобразное и чрезвычайно фантастическое (8). Из среды этого хаоса колес и козел возвышалось наподобие кареты с комнатным окном, перекрещенным толстым переплетом, кучера в серых чекменях (1), свитках (2) и серяках (3), в бараньих шапках (4) и разнокалиберных фуражках (5), с трубками в руках (6), проводили по двору распряженных лошадей (7). Что за ассамблею дал городничий!»[86].

«Все были такого рода, которым жены в нежных разговорах, происходящих в уединении, давали названия: кубышки (1), толстунчика (2), пузантика (3), чернушки (4), кики (5), жужу (6) и проч.»[87].

«Галопад летел во всю напропалую: почтмейстерша (1), капитан-исправник (2), дама с голубым пером (3), дама с белым пером (4), грузинский князь Чипхайхилидзе (5), чиновник из Петербурга (6), чиновник из Москвы (7), француз Куку (8), Перхуновский (9), Беребендеровский (10) – все поднялось и понеслось…»

* * *

«Наконец, бедный Акакий Акакиевич испустил дух. Ни комнаты, ни вещей его не опечатывали, потому что, во-первых, не было наследников, а во-вторых, оставалось очень немного наследства, именно: пучок гусиных перьев (1), десть белой казенной бумаги (2), три пары носков (3), две-три пуговицы (4), оторвавшиеся от панталон (5), и уже известный читателю капот (6)»[88].

«…стал показываться по ночам мертвец в виде чиновника, ищущего какой-то утащенной шинели и под видом стащенной шинели сдирающий со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели: на кошках (1), на бобрах (2), на вате (3), енотовые (4), лисьи (5), медвежьи шубы (6) – словом, всякого рода меха и кожи, какие только придумали люди для прикрытия своей собственной»[89].

«Множество картин было разбросано совершенно без всякого толка; с ними были перемешаны и мебели, и книги с вензелями прежнего владельца, может быть, не имевшего вовсе похвального любопытства в них заглядывать. Китайские вазы (1), мраморные доски для столов (2), новые и старые мебели с выгнутыми линиями (3), с грифами (4), сфинксами (5) и львиными лапами (6), вызолоченные и без позолоты люстры (7), кенкеты (8), – все было навалено и вовсе не в том порядке, как в магазинах. Все представляло какой-то хаос искусств. Вообще, ощущаемое нами чувство при виде аукциона страшно: в нем все отзывается чем-то похожим на погребальную процессию. Зал, в котором он производится, всегда как-то мрачен (1); окна, загроможденные мебелями и картинами, скупо изливают свет (2); безмолвие, разлитое на лицах (3), и погребальный голос аукциониста, постукивающего молотком (4) и отпевающего панихиду бедным (5), так странно встретившимся здесь искусствам, – все это, кажется, усиливает еще более странную неприятность впечатления»[90].