Натурщица Коллонтай

Так вот, умерла она, от болезни. А он вдовец, уже второй год как.

В марте ещё было этом.

Иду по Метростроевке нашей, в конюшню к себе возвращаюсь. А скользко. Снег завершился, но наледи не кончились пока. Самый нелицеприятный погодный промежуток между хорошим и дрянным. Короче, оскальзываюсь и валюсь на открывшуюся из-подо льда лужу. И в это же время он тормозит к обочине, автомобиль его, с шофёром. Прям встык с моим падением. А у меня юбка задралась, ноги разъехались, как у журавля при посадке с воздуха, и даже один ботик отлетел в сторону. И намочила край низа к тому же.

В общем, кошмар, улёт в чистом смысле слова.

Выскакивает шустро, как моложе своего возраста, и ко мне. Одет снова с иголки, в костюм, в распахнутое пальто на интересной подкладке, с кашне и галстуком в полоску. И руку подаёт, а в глазах искреннее сочувствие и интерес, сразу видно. Потянул на себя, вытянул из лужи, ботик подобрал, протянул. А я на одной поджатой ноге, дура дурой, чуть не плачу.

Говорит:

— Не убились, милая? Как же вы так неосторожно?

Я:

— Это климатические сюрпризы действуют так на горожан. Где ж мне ботик натянуть?

И оглядываюсь, ищу глазами место.

Он:

— Так в машине у меня, прошу, запрыгивайте. Там и натянете.

Я и заскочила в три с половиной прыжка при его поддержке. И отвалилась на сиденье сзади, в себя прихожу. А пахнет там внутри авто его тоже неслабо, скажу тебе: и от одеколона хозяйского, и от обивочных материалов и деталей салона, и от одного только вида всего этого благополучия, сытости и покоя. Шофёр, вежливый, участливый, обернулся, тоже поинтересовался моим самочувствием.

Говорю:

— Спасибо вам огромное обоим, сейчас ещё одну минуточку только посижу, пока нога обратно не переподвернётся, и пойду. Я тут напротив, мне рядом, дохромаю.

Он:

— Даже не думайте, милая, даже и не помышляйте. Немедленно доедем сейчас до моего подъезда, я вас чаем напою с малиной и компресс сделаем из припарки. И снова будете как новенькая.

И улыбается. Хорошо так, не грязно, от души. Достойный дядька, я это сразу про него поняла. И снова не такой уж старый ещё, а просто в возрасте, в силе, в самом расцвете начала пожилой части лет.

Соглашаюсь тоже. Потом подумала, что всё правильно сделала, по уму. Если б покочевряжилась, посопротивлялась бы сначала этому щедрому предложению, подурковала бы какой-то интервал времени, то было бы хуже. Так ведут себя некоторые сомнительные дамы, которые думают, что знают себе цену и набивают её, потому что так соответствует привычности их поведения.

А я нет. Я открыто улыбнулась в ответ его улыбчивости и кивнула головой, безо всяких. Припарка так припарка, тем более что и правда подвёрнутое место болело у меня. А Паша на ещё три урока остался, помочь всё равно некому.

Поднялись на лифте, зашли.

Вот тут я нормально головой поехала, полным маршрутом. В прошлый раз обстановку его жизни я только с лестничной клетки краем глаза зацепила. А теперь в полный охват, от и до.

Скажу тебе, Шуринька, такого не думала вообще что бывает. Паша про такое сказал бы, наверно, культурный слой. А всё остальное? Мебель резная, картины маслом, в рамах таких широченных, что одного золота на них не меньше, наверно, чем на воротах в райские кущи. Комнат четыре. Пока он меня под руку держал и в столовую заводил, кабинет его через открытую дверь промелькнул. Вот там я стол своей мечты и обнаружила, всё как я придумала ещё в Башкирии про тебя: зелёный верх с письменным малахитом, ящички в огромных количествах, красного дерева, с золотом по ручкам, и неохватных размеров, для человека труда и безграничных знаний.

Сели на диван с резными подлокотниками и полосатым верхом: мебельный гобелен, а сам — барочный ампир, это я уже теперь про него знаю. Он засуетился, водички подогревать стал, марлечку в четыре слоя сложил с ваткой посредине, тазик под ноги, эвкалипт какой-то заварил. Сказал, завёз из Марокко, лучше нет помогает от любых хворей.

И тут — затыка. Нужно приложить компрессом к месту повреждения, а нога в чулке. Как быть?

Он замялся, и я замялась. Думаем.

Говорит:

— Я выйду, милая, а вы раздевайте себе ногу, мол, чтобы кожей к компрессу вышло, напрямую.

Киваю ему, верно сообразил.

Вышел он. Я чулок отстёгиваю, снимаю, кладу, готово, зову.

Входит, уже без галстука и пиджака. Но в остальном во всём, правда, хотя и в тапках, без туфель уже. На лице бодрость, улыбчивость всё та же, но с беспокойством лёгким, не укрылось от меня, увиделось. Я же их столько навидалась, наблюдателей моей натуры: и кто рисует, пишет, лепит и кому в этот момент ни до чего, а кто глаза в произведение своё же от меня прячет, смущается и тайно мечтает про мою плоть — угадываю теперь на раз.

Начинает компресс прикладывать, пока не остыл, а я начинаю размышлять про причину его беспокойства, про то, имеется ли во всём этом для меня второе дно, как приготовлено у иллюзиониста Кио, или же это просто вежливое соучастие в больной ноге. А руки его подрагивают, незаметно для него, но ощутимо для моей подвёрнутой щиколотки.

Он: