Научи любить

— Катя, послушай меня очень внимательно, – двумя пальцами приподнимаю ее подбородок, заставляя смотреть на меня. Глаза сверкают синевой и слезами. — Я очень тебя люблю, ты самый родной человек на этой планете. Моя сестра. Мой друг, – вздыхаю, ощущая себя полным кретином. Лучше бы в армию свалил, честное слово. — Мое сердце и мой оберег. Я за тебя душу продам и жизнь, если понадобится. Но моя невеста Лиля. И когда я вернусь, то обязательно женюсь, потому что так происходит между мужчиной и женщиной. Они создают семью, заводят детей. Боже, Печенька, ну ты же взрослая умная девочка. Ты же все понимаешь. Ведь понимаешь? – она слабо кивает, но почему-то слабо верится в ее честность. И что-то внутри сжимается больно. — И я хочу, чтобы ты веселилась, дружила с одноклассниками, начала бы встречаться. А то такая красота бесхозная, – пытаюсь говорить веселее. Она чуть улыбается. Вот и славно. — Только ты гляди там, а то парни всякие бывают. Но если кто обидит – ты Егору говори сразу. Пока меня нет. Он…

— Можно я тебе писать буду?

— Нет, – слишком резко отвечаю и вижу, как слезинки скатываются по щекам. — Все, свидание окончено. Уходи давай.

Стучу в дверь надзирателю. Лязгает замок. Катя переступает порог, оборачивается.

— А я все равно буду!

Дверь захлопывается, а я стою и смотрю туда, где еще мгновение назад стояла Печенька. И образ не идет с головы. И слова цепляются в памяти надолго. Помогают выжить в трудовых буднях колонии. И я сам не замечаю, как каждый день жду ее письма. Не Лилькиного, а ее. И радуюсь, как ребенок, когда на примятом конверте детским почерком выведено ее имя.

Письма приходят каждую неделю, пахнут жизнью и свободой, а еще Катькой, ею особенно. Наверное, я начинаю сходить с ума, потому что каждый конверт пахнет по-разному. И по этим запахам я улавливаю ее настроение. Представляю, как она рассказывает, что в очередной раз поссорилась с отцом, и оттого конверт пропитался горьким запахом. Или как радуется новой конной прогулке с братом, и бумага хранит кисловатый аромат вишни. Я представляю и не читаю ни единого письма. Не могу. Раз в месяц отправляю их Плахе. Он сохранит.

Ночи сменяются днями. Весна зимой. Уныло и серо. И вроде жизнь течет своим размеренным чередом. И как-то все сложилось относительно нормально. Если бы не визиты графа. Он приезжает раз в месяц. Надменная сволочь. И смотрит в глаза, выворачивает одним взглядом. И выдержать его почти невозможно. Но тюрьма делает невозможное: ломает похлеще графа и возрождает вернее феникса. Меня залатала, как старое лоскутное одеяло. И я впервые не отвожу взгляд. Надоело бояться. Граф лишь усмехается понимающе.

А ночью – «перо» в бок. И только чудом по касательной. Итогом: неделя в больничке, новый срок за убийство сокамерника и дикое, сводящее с ума желание сбежать.

Идеальный план побега, вынашиваемый несколько месяцев, так и остается в моей голове. Следователь сообщает, что обвинение в убийстве с меня сняли. Следствие вполне устроило заявление начальника колонии, что Муха, едва меня не зарезавший, вспорол себе брюхо. Экспертиза данное заявление подтвердила, дело закрыли. Я сбит с толку. Чего хочет Ямпольский? То в преемники прочит, то в тюряге закрывает, то почти убивает, то от срока отмазывает. Не улавливаю я суть его игры. А в том, что все это игра – никаких сомнений. Любит граф позабавиться чужими судьбами. Хочет состряпать из меня себе подобного? Не выйдет. А вот взрастить достойного противника – запросто.

Помогает Плахин адвокат, вовремя разруливший патовую ситуацию с моей учебой. Со скрипом, но мне позволено получить высшее образование, отбывая срок. И я принимаюсь грызть гранит науки. Экономика, менеджмент, банковское дело – в моей камере не переводятся книги. Карандашом исписанные тетради, формулы, схемы, законы. Я учусь ночами. Днем работаю, не забывая тренироваться, сбрасывая напряжение и злость. Некоторые уже прозывают библиотекарем, другие очкариком, потому что зрение посадил нещадно, зубря темы с фонариком под одеялом. Местные врачеватели очки прописали с пластмассовыми стеклами, от которых больше вреда, чем пользы. Но за неимением ничего лучшего – довольствуюсь тем, что есть.

Но одно прозвище прилепилось верно и основательно. А всему виной Катькина татуха на внутренней стороне бедра: мотылек на острие японского меча. Ее дурацкая идея, как клеймо, которое не сумел поставить Ямпольский. Катька смогла, а мужики «спалили» в душевой. Поначалу ржали. А когда я стал драться до крови и сломанных ребер, насмехаться перестали, зауважали вдруг и стали называть Самураем.