Научи любить

— Тот мост, — говорит Катя, прижимая рыжий букет. И настырный ветер треплет тонкие лепестки, путает ее волосы, но она будто не замечает ничего. — Тот мост случился через неделю после суда, — и голос дрожит. И мне нестерпимо хочется обнять ее, забрать ее боль, как она когда-то забирала мою. Но я стою, глядя на тлеющий огонек сигареты, и слушаю. А она рассказывает, тихо, ломким голосом, останавливаясь и подолгу молча. Рассказывает, как Загорский за два дня до суда упрятал ее в психушку, где ее накололи всякой дрянью и отпустили на следующее утро. Как она не помнит, где была и что делала почти сутки, только что пришла в себя в каких-то развалинах среди бомжей. Кое-как добралась до своей квартиры, вымылась, отоспалась и связалась с адвокатом. А во время заседания с ней случился приступ, так похожий на эпилептический, после которого она снова оказалась на больничной койке. А суд признал Загорского опекуном Маши. — И никто не поверил, что она — не его. Что можно взять с чокнутой? — она криво ухмыляется.

И ярость бурлит в крови, вышибает дыхание. Она клубится сигаретным дымом и руки чешутся, как хочется свернуть шею тому уроду. И страшно…страшно за Катю. За то, в каком дерьме она побывала. И меня не было рядом. Никого не оказалось рядом. И горечь подступает к горлу от ненависти к самому себе. Бросил ее одну и даже не удосужился приглядеть. А ведь когда-то обещал защищать. Хреновый вышел защитничек. Морщусь, сминая окурок о капот Плахиного «Шевроле».

— В общем, из больницы я сбежала, — хрипло продолжает Катя. Я прикуриваю новую сигарету, всовываю между ее губами. Она лишь прикрывает глаза и делает затяжку. — Но сейчас мне кажется, что меня не особо и держали. Я пришла за Машей, а она… — она вся сжимается от той, прошлой боли, и я выбрасываю ее сигарету и рывком притягиваю Катю к себе вместе с подсолнухами. Она всхлипывает, вцепляясь в мою рубашку, что-то лихорадочно твердит. Я понимаю лишь одно: родная дочь испугалась ее и тогда Катя рванула на мост. А еще я чувствую, как она замерзла вся: дрожит, и пальцы побелели от холода. Злюсь на себя. Засовываю букет под «дворники». Катю усаживаю в машину, включаю печку, закутываю ее в плед. Она смотрит в лобовое стекло, на котором пришпилены рыжие подсолнухи, ноги подогнула под себя. Из термоса, припасенного Плахой, наливаю горячий чай, силой впихиваю чашку Кате в руки. Но ее пальцы дрожат и чай проливается. Приходится поить ее. И она пьет маленькими глоточками, жмурясь и ежась от не стихающей дрожи. Я вливаю в нее еще две чашки, когда она, наконец, согревается, и румянец заливает щеки.

— Ты тоже хочешь упрятать меня в психушку? — насмешливо спрашивает Катя. — Зачем, Корф?

— Это не психушка, Катя. И здесь ты будешь в безопасности.

— Уверен?

Киваю, хотя она не смотрит на меня. Но принимает мой молчаливый ответ. А я спрашиваю то, что волновало восемь лет.

— Ты ведь ушла не из-за того гребаного ужина, верно?

Теперь кивает Катя.

— Ты ушла, потому что придумала, как вернуть дочь. И не было никакой могилы, как я думал. Ты сбегала смотреть на дочь. А потом ты затеяла суд и посадила Загорского, но Машу тебе не отдали, — рассказываю за нее, зная, что каждое мое слово – верно. Теперь я это знаю. — Ей грозил детский дом, и ты не придумала ничего лучше, как инсценировать ее смерть. А потом и свою.

— Я все хорошо продумала, — соглашается она, — но Денис как-то нашел нас. Он не поверил.

Нет. Что-то здесь не так. Я изучил все материалы — спасибо Плахе — там не к чему придраться. Катя все продумала до мельчайших подробностей. Любой поверил бы. Но Загорский откуда-то знал, что Катя с дочерью живы. Откуда?

— Кто тебе помогал? — она смотрит внимательно и в ее синих глазах – такая муть, что меня передергивает. Ей срочно нужно под капельницу, а я тут выяснения устраиваю. Набираю Плаху, поторапливаю. А сам жду ответа. — Тебе кто-то должен был помогать: с адвокатом, документами. Твоей семье было плевать на тебя, — хмурюсь. — Хотя я не понимаю, почему ты не пошла к Марку. Ладно я. По каким-то причинам ты сбросила меня со счетов. Но почему не Марк?

— Марк сам по уши увяз в разводе, — слабым голосом отвечает Катя.

А потом и в собственной беспомощности, мрачно добавляю я про себя.

— Тогда кто, Катя? — и противно осознавать, что она могла обратиться за помощью к кому угодно, только не ко мне. Почему?

— Василий, — выдыхает она, поежившись. Ей снова холодно и включенная печка не спасает. И тут же стонет, зажав рот рукой. Распахивает дверцу и выбирается наружу. Я вылезаю следом, обхожу машину. Катя стоит, часто дыша. — Мне плохо, — почти плачет. Я обнимаю ее. Она льнет всем телом. И мне все труднее оставлять ее здесь. Все сложнее находить аргументы, что я поступаю правильно. Но я отчетливо осознаю, что не смогу быть с ней рядом все время, не смогу ничем помочь. А она сейчас как никогда нуждается в помощи и больше всего – во врачебной.

Катя натягивает мое пальто и отступает от меня. Чуть пошатываясь, добирается до капота, вытягивает букет, прижимает к себе.

— Долго еще ждать?