Научи любить

Переговоры с управляющим рестораном зашли в тупик, пришлось ждать хозяина, а Катю отправлять домой с Василием, выдернутым из очередного злачного заведения. Дела с хозяином пошли быстрее и уже через час я тащил эту здоровенную и до чертиков колючую елку на девятый этаж. Пешком по лестнице, потому что в лифт мы с ней вдвоем не влезли. Тащил, морщась от скрутившей позвоночник боли — иногда накатывала, как напоминание о прошлом.

На нужный мне этаж я поднялся вымокший и злой до жути. Но когда Катя распахнула двери и замерла на пороге, раскрыв рот от восхищения – все стало неважным. Я протиснулся в коридор, прислонил елку к стене и стал раздеваться. А Катя осторожно тронула колючую ветку. А потом просто понюхала ладонь, зажмурившись от удовольствия. Я перестал дышать, такой прекрасной она была в этот момент.

— Елку куда ставить будем? — спросил только чтобы хоть что-то сказать.

— В гостиную, – не открывая глаз, улыбнулась Катя.

В гостиную так в гостиную. Стянул куртку, и уже взял было это колючее чудище, как Катя произнесла:

— Корф, ты сумасшедший.

— Ага, палата номер шесть отдыхает, – и распрямился, глядя на нее. А она вдруг прижалась ко мне всем телом, обнимая крепко, будто страшась, что я сию минуту исчезну.

— Как же здорово, что ты вернулся, – прошептала она куда-то в плечо и тут же отстранилась. На долю секунды я перехватил ее взгляд. И мне показалось, будто она прощается. Но она не дала додумать, принялась командовать, куда и как ставить елку. И я решил оставить предчувствие и расспросы на утро. Все-таки канун Рождества. Праздник должен был стать волшебным.

А когда елка торжественно была воздвигнута в самом центре полупустой комнаты, Катька откуда-то притащила гирлянду. И тогда я возненавидел и гирлянду, и елку, и Рождество с грядущим Новым годом скопом. Гирлянда оказалась короткой, и ее никак не хватало на всю елку. Если начинали с верхушки – шнур не доставал до розетки. Вешали снизу – половина дерева оказывалась не украшенной. Я вспотел, злился до чертиков, и спина, все-таки сорванная тасканием елки, разламывалась надвое. Раскаленный штырь вгрызся в позвоночник, расплавляя кости, накаляя нервы. Я морщился от боли, но терпел. А Катька, ничего не знающая о моих мучениях, хихикала, наблюдая за моими путешествиями с табурета под елку и обратно. Ее хихиканье раздражало, но я смирялся, стискивая зубы от дикого желания выбросить это чертово дерево в окно и выпить чего-нибудь покрепче. И снова лез под елку или взбирался к макушке. Свитер мешал до одури – я то и дело закатывал рукава, и тело взмокло – но снять его так и не решился. Его сняла Катя. Сперва стянула за свитер меня с табурета – гирлянда упала на нижние ветви, мигая радужными фонариками – и потрогала живот под свитером. Я замычал от удовольствия, такого острого, что едва не задохнулся. Потом погладила ноющую спину вверх вниз, и ввинчивающийся в позвоночник раскаленный штырь вдруг исчез, словно и не было. И стало совсем невыносимо. Но я не шевелился, позволяя Кате гладить, щекотать и прижиматься ко мне. Я так давно хотел этого, так давно ждал. И она словно забыла о прежних днях, о своих страхах. Ластилась как кошка, того и гляди мурлыкать начнет. И от этого темнело в глазах и болезненно ныло в паху от желания. А когда она в нетерпении заскулила и стащила с меня свитер, и укусила за плечо – я сгреб ее в охапку и, наконец, получил ее всю, живую, страстную, счастливую, любимую.

И когда ласки вдруг стали невыносимыми и нужно было спешить, чтобы успеть насладиться свободой вдвоем, Катя вдруг оторвалась от меня и прошептала:

— С днем рождения, Корф.

Мы занимались любовью на полу под сверкающей пестрыми огоньками елкой, потом пили вино и заедали мандаринами, и снова целовались горячо, забывая дышать. И приходили в себя, когда получали друг друга без остатка. Катя тихо смеялась, а я все спрашивал, почему она веселится. И это было так…правильно и привычно, словно так было всегда. А потом Катя уснула, засопев мне в подмышку.

И только тогда я позволил себе ее рассмотреть. Бледное личико в облаке длинных зачем-то высветленных волос. Острые плечики, аккуратная грудь, вмещающаяся в моей ладони; длинные, загорелые ноги. И витиеватая надпись на правом боку о маленькой девочке и мальчике, разбившем ее сердце. Провел по черным буквам пальцем и, сдерживая внезапно подкатившую злость, поцеловал Катю в макушку: в нос забился аромат вишни, карамели и хвои. Я прикрыл глаза, вспоминая ее запах, такой родной, сводящий с ума.

Оказалось, я совсем забыл, какая она. Как пахнет. Как мечтательно улыбается во сне. Как смешно морщит нос. Как часто дышит, когда занимается со мной любовью. Как ни на миг не отводит от меня восхищенных синих, как осеннее небо, глаз. Как обнимает, сильно, прижимаясь всем своим хрупким и горячим телом, словно боится, что я сбегу.