Наука и народ

Это странное явление объясняется, впрочем, весьма естественно. Дворянство, как известно, было у нас пер­вым и в продолжение многих десятилетий единственным сословием, до которого коснулся свет западного просве­щения; а просвещение одарено такою плодотворною си­лою, что, несмотря на все гнусные политические и эконо­мические условия (обрекающие до сих пор наше дворян­ство на холопство и зверство), оно успело образовать даже в дворянской среде, и особенно в дворянской моло­дежи, людей, ненавидящих рабство, любящих справедли­вость и требующих более человеческих отношений к народу, на поте и крови которого было основано даже са­мое их образование. Весьма редкие из них, разумеется, понимали, что первым условием действительного осуще­ствления того, что они признают справедливым, и жела­емого ими освобождения народного должно было быть совершенное уничтожение тех экономических условий, в си­лу которых они — привилегированное сословие — получи­ли возможность образоваться, а народ, обработывающий на них свою, ими отнятую у него землю, был обречен на невежество. Тем не менее стремления их, хотя бессиль­ные и бесплодные, потому что не основаны на праве и на интересах народа, были искренни и благородны. Но циви­лизация, основанная на привилегированной, наследствен­ной собственности, т. е. на эксплуатировании народного труда в России, в Европе, везде, ныне, как и всегда, за­ключает в себе внутреннее противоречие, которое рано или поздно должно задавить под возрастающею силою эгоистических или сословных интересов первоначальное бескорыстно-юное стремление к правде, справедливости и общему благу.

И действительно, логика сословных интересов стала в по­следнее время преобладать видимым образом в сознании и в самом политическом направлении наших сословий, не имеющих, впрочем, вне правительства ни смысла, ни си­лы. Та часть дворянства, которая вконец разорилась от но­вых реформ и которая сохранила возможность по старой привычке поддерживать свои поместья воровством казен­но-служебным, начинает действительно понимать, что для соблюдения своих выгод и для спасения себя как сос­ловия она должна дружно стать за правительство, за госу­дарство, за царя против народа. К тому же и самый рево­люционный вопрос поставлен у нас теперь гораздо опре­деленнее и яснее и выпутывается все более и более из того странного и, по нашему убеждению, чрезвычайно вредного смешения понятий и стремлений, которое по­зволяло еще недавно людям, чуждым всяких револю­ционных инстинктов, принимать себя не на шутку за ре­волюционеров. Они обманывали и себя, и других и поло­жительно портили дело. Но с тех пор как стало ясно, что ни в России, ни в целой Европе не может быть другой ре­волюции, кроме социальной, зная, что социальная рево­люция на полдороге остановиться не может, большинство богатых людей, желающих сохранить и передать своим детям унаследованное или благоприобретенное ими богатство, поняли, что им в революционных рядах не место и что их собственные интересы требуют союза неразрыв­ного с правительством, с государством. Вследствие чего число имущих дворян и недворян в наших рядах стало значительно уменьшаться, заменяясь людьми, более спо­собными любить, понимать и представлять народное де­ло; таковы: дети в пух разоренных дворян, разночинцы, семинаристы, мещане и крестьянские дети. В них состоит теперь главным образом и почти исключительно наша на­родная, противогосударственная фаланга — посредница между революционною мыслью и народом.

В начале нынешнего царствования этой розни еще не было или она мало чувствовалась. Образованная моло­дежь всех сословий как бы сливалась в партии движения; и когда вследствие благодетельного крымского погрома, вслед за постыдной для государства войной, достойным об­разом увенчавшей царствование императора Николая, ко­гда вся Россия встрепенулась и как бы воскресла, мысль об освобождении народа стала мыслью всеобщею; и так как никто не сомневался в том, что наука есть вернейшее средство для достижения этой цели, множество молодых людей разных сословий бросились учреждать народные школы, воскресные и не воскресные. В короткое время возникло в России значительное число таких школ и все пошли прекрасно: народ, возбужденный светлою наде­ждой, стал учиться умно и охотно. Каких-нибудь десять лет такого учения, и он ушел бы далеко... Но мудрое пра­вительство вдруг все остановило.