Наука любви (сборник)

Больше обычного вздут был поток непогодою зимней,

В водоворотах был весь, прервалась по нему переправа.

Неустрашим за себя, за супругу Геракл опасался.

Тут подошел к нему Несс – и могучий, и знающий броды.

«Пусть, доверившись мне, – говорит, – на брег супротивный

Ступит она, о Алкид! Ты же – сильный – вплавь переправься».

Бледную, перед рекой и кентавром дрожавшую в страхе,

Взял калидонку герой-аониец и передал Нессу.

Сам же, – как был, отягчен колчаном и шкурою львиной, —

Палицу, также и лук, на берег другой перекинул, —

«Раз уж пустился я вплавь, – одолею течение!» – молвил.

Смело поплыл; где тише места на реке, и не спросит!

Даже не хочет, плывя, забирать по теченью потока.

Только он брега достиг и лук переброшенный поднял,

Как услыхал вдруг голос жены и увидел, что с ношей

Хочет кентавр ускользнуть. «На ноги надеясь напрасно,

Мчишься ты, дерзкий, куда? – воскликнул он. – Несс двоевидный,

Слушай, тебе говорю, – себе не присваивай наше!

Если ты вовсе ко мне не питаешь почтенья, припомнить

Мог бы отца колесо и любви избегать запрещенной.

Но от меня не уйдешь, хоть на конскую мощь положился.

Раной настигну тебя, не ногами!» Последнее слово

Действием он подтвердил: пронзил убегавшего спину

Острой вдогонку стрелой, – и конец ее вышел из груди.

Только он вырвал стрелу, как кровь из обоих отверстий

Хлынула, с ядом смесясь смертоносным желчи лернейской.

Несс же ту кровь подобрал: «Нет, я не умру неотмщенным!» —

Проговорил про себя и залитую кровью одежду

Отдал добыче своей, – как любовного приворот чувства.

Времени много прошло, и великого слава Геракла

Землю наполнила всю и насытила мачехи злобу.

Помня обет, Эхалию взяв, победитель собрался

Жертвы Кенейскому жечь Юпитеру. Вскоре донесся

Слух, Деянира, к тебе – молва говорливая рада

К истине ложь примешать и от собственной лжи вырастает, —

Слышит и верит жена, что Амфитрионида пленила

Дева Иола вдали. Потрясенная новой изменой,

Плакать сперва начала; растопила несчастная муку

Горькой слезой; но потом, – «Зачем я, однако, – сказала, —

Плачу? Слезы мои лишь усладой сопернице будут.

Скоро прибудет она: мне что-нибудь надо придумать

Спешно, чтоб ложем моим завладеть не успела другая.

Плакать ли мне иль молчать? В Калидон ли вернуться, остаться ль?

Бросить ли дом? Иль противиться, средств иных не имея?

Что, если я, Мелеагр, не забыв, что твоею сестрою

Я рождена, преступленье свершу и соперницы смертью

Всем докажу, какова оскорбленной женщины сила!»

В разные стороны мысль ее мечется! Все же решенье

Принято: мужу послать напоенную Нессовой кровью

Тунику, чтобы вернуть вновь силу любви ослабевшей.

Лихасу дар, неизвестный ему, снести поручает, —

Будущих бедствий залог! Несчастная ласково просит

Мужу его передать. Герой принимает, не зная;

Вот уж он плечи облек тем ядом Лернейской Ехидны.

Первый огонь разведя и с мольбой фимиам воскуряя,

Сам он из чаши вино возливал на мрамор алтарный.

Яд разогрелся и вот, растворившись от жара, широко

В тело Геракла проник и по всем его членам разлился.

Сколько он мог, подавлял привычным мужеством стоны, —

Боль победила его наконец, и алтарь оттолкнул он

И восклицаньями всю оглашает дубравную Эту.

Медлить нельзя: разорвать смертоносную тщится рубаху,

Но, отдираясь сама, отдирает и кожу. Противно

Молвить! То к телу она прилипает – сорвать невозможно! —

Или же мяса клоки обнажает и мощные кости.

Словно железо, когда погрузишь раскаленное в воду,

Кровь у страдальца шипит и вскипает от ярого яда.

Меры страданию нет. Вся грудь пожирается жадным

Пламенем. С тела всего кровяная испарина льется.

Жилы, сгорая, трещат. И, почувствовав, что разъедает

Тайное тленье нутро, простер к небесам он ладони.

«Гибелью нашей, – вскричал, – утоляйся, Сатурния, ныне!

О, утоляйся! С небес, о жестокая, мукой любуйся!

Зверское сердце насыть! Но если меня пожалел бы

Даже и враг, – ибо враг я тебе, – удрученную пыткой

Горькую душу мою, для трудов порожденную, вырви!

Смерть мне будет – как дар, и для мачехи – дар подходящий!

Некогда храмы богов сквернившего путников кровью,

Я Бузирида смирил; у Антея свирепого отнял

Я материнскую мощь; не смутил меня пастырь иберский

Тройственным видом, ни ты своим тройственным видом, о Цербер!

Руки мои, вы ль рогов не пригнули могучего тура?

Ведомы ваши дела и Элиде, и водам Стимфалы,

И Партенийским лесам. Был доблестью вашей похищен

Воинский пояс с резьбой, фермодонтского золота; вами

Взяты плоды Гесперид, береженые худо Драконом.

Противостать не могли мне кентавры, не мог разоритель

Горной Аркадии – вепрь, проку в том не было Гидре,

Что от ударов росла, что мощь обретала двойную.

Разве фракийских коней, человечьей насыщенных кровью,

Я, подойдя, не узрел у наполненных трупами яслей,

Не разметал их, узрев, не пленил и коней и владельца?

В этих задохшись руках, и Немейская пала громада.

Выей держал небеса. Утомилась давать приказанья

В гневе Юнона; лишь я утомленья не знаю в деяньях!

Новая ныне напасть, – одолеть ее доблесть бессильна,

Слабы копье и броня; в глубине уж по легким блуждает,

Плоть разъедая, огонь и по всем разливается членам.

Счастлив меж тем Эврисфей! И есть же, которые верят,

В существованье богов!» – сказал, и по верху Эты

Вот уже шествует он, как тур, за собою влачащий

В тело вонзившийся дрот, – а метавший спасается бегством.

Ты увидал бы его то стенающим, то разъяренным,

Или стремящимся вновь изорвать всю в клочья одежду,

Или валящим стволы, иль исполненным гнева на горы,

Или же руки свои простирающим к отчему небу.

Лихаса он увидал трепетавшего, рядом в пещере

Скрытого. Мука в тот миг все неистовство в нем пробудила.

«Лихас, не ты ли, – вскричал, – мне передал дар погребальный?

Смерти не ты ли виновник моей?» – а тот испугался,

Бледный, дрожит и слова извинения молвит смиренно.

Вот уж хотел он колена обнять, но схватил его тут же

Гневный Алкид и сильней, чем баллистой, и три и четыре

Раза крутил над собой и забросил в Эвбейские воды.

Между небес и земли отвердел он в воздушном пространстве, —

Так дожди – говорят – под холодным сгущаются ветром,

И образуется снег, сжимается он от вращенья

Плавного, и, округлясь, превращаются в градины хлопья.

Так вот и он: в пустоту исполинскими брошен руками,

Белым от ужаса стал, вся влажность из тела исчезла,

И – по преданью веков – превратился в утес он бездушный.

Ныне еще из Эвбейских пучин выступает высоко

Стройной скалой и как будто хранит человеческий облик.

Как за живого – задеть за него опасается кормщик, —

Лихасом так и зовут. Ты же, сын Юпитера славный,

Древ наломав, что на Эте крутой взрасли, воздвигаешь

Сам погребальный костер, а лук и в уемистом туле

Стрелы, которым опять увидать Илион предстояло,

Сыну Пеанта даешь. Как только подбросил помощник

Пищи огню и костер уже весь запылал, на вершину

Груды древесной ты сам немедля немейскую шкуру

Стелешь; на палицу лег головой и на шкуре простерся.

Был же ты ликом таков, как будто возлег и пируешь

Между наполненных чаш, венками цветов разукрашен!

Стало сильней между тем и по всем сторонам зашумело

Пламя, уже подошло к его телу спокойному, он же

Силу огня презирал. Устрашились тут боги, что гибнет

Освободитель земли; и Юпитер с сияющим ликом

Так обратился к богам: «Ваш страх – для меня утешенье,

О небожители! Днесь восхвалять себя не устану,

Что благородного я и отец и правитель народа,

Что обеспечен мой сын благосклонностью также и вашей.

Хоть воздаете ему по его непомерным деяньям,

Сам я, однако, в долгу. Но пусть перестанут бояться

Верные ваши сердца: презрите этейское пламя!

Все победив, победит он огонь, созерцаемый вами.

Частью одной, что от матери в нем, он почувствует силу

Пламени. Что ж от меня – вековечно, то власти не знает

Смерти, и ей непричастно, огнем никаким не смиримо.

Ныне его, лишь умрет, восприму я в пределах небесных

И уповаю: богам всем будет подобный поступок

По сердцу. Если же кто огорчится, пожалуй, что богом

Станет Геракл, то и те, хоть его награждать не желали б,

Зная заслуги его, поневоле со мной согласятся».

Боги одобрили речь, и супруга державная даже

Не омрачилась лицом, – омрачилась она, лишь услышав

Самый конец его слов, и на мужнин намек осердилась.

А между тем что могло обратиться под пламенем в пепел,

Мулькибер все отрешил, и обличье Гераклово стало

Неузнаваемо. В нем ничего материнского боле

Не оставалось. Черты Юпитера в нем сохранились.

Так змея, обновясь, вместе с кожей сбросив и старость,

В полной явясь красоте, чешуей молодою сверкает.

Только тиринфский герой отрешился от смертного тела,

Лучшею частью своей расцвел, стал ростом казаться

Выше и страх возбуждать величьем и важностью новой.

И всемогущий отец в колеснице четверкой восхитил

Сына среди облаков и вместил меж лучистых созвездий.