Наука логики

Упрекать логика-профессионала в том, что «дело логики» занимает его больше, чем логика дела (т. е. логика любой другой конкретной области человеческой деятельности) столь же нелепо, сколь нелепо корить химика за излишнее внимание к «делу химии»… Совсем не этот смысл кроется в известных словах Маркса, сказанных по адресу Гегеля.

Беда узкого профессионализма заключается вовсе не в строгом ограничении его мышления рамками предмета его науки. Беда его в неспособности ясно видеть связанные с этой абстрактной ограниченностью взгляда на вещи границы компетенции собственной науки. Пока химик занимается «делом химии», т. е. рассматривает все богатство мироздания исключительно под абстрактно-химическим аспектом, мыслит любой предмет во вселенной, будь то нефть или «Сикстинская мадонна» Рафаэля, только в понятиях своей науки — никому в голову, разумеется, не придет упрекать его в том, что его при этом мало интересует дело политэкономии или эстетики. Но как только он начинает мнить, будто в понятиях его специальной дисциплины как раз выражается самая глубокая, самая интимная тайна предмета любой другой науки, его профессионализм сразу же оборачивается своими минусами. В этом случае ему начинает казаться, например, что биология — это лишь поверхностно-феноменологическое описание явлений подлинную тайну которых раскрывает лишь он, химик, поскольку он занимается частным разделом своей науки — биохимией. В наказание за это самомнение он сразу же получает удар в спину от физика, для коего вся его химия — лишь поверхностное обнаружение глубинных «субатомных» структур. А над обоими посмеивается математик, для которого и биология, и химия и физика — всего-навсего «частные случаи» обнаружения универсальных схем соединения и разъединения «элементов вообще» внутри «структур вообще»…

Эта коварная иллюзия характерна и для Гегеля, для типичного профессионала-логика В качестве логика он абсолютно прав, когда рассматривает и «высказывание» и «дело» исключительно с точки зрения обнаруживающихся в них абстрактных схем мышления, и только, когда логика любого дела интересует его лишь постольку, поскольку в нем обнаруживает себя деятельность мышления вообще. С этой точки зрения просматриваются лишь те формы, схемы, законы и правила, которые остаются инвариантными и в мышлении Ньютона, и в мышлении Робеспьера, и в мышлении Канта, и в мышлении Кая Юлия Цезаря. «Специфика» мышления всех этих персонажей его, как логика, интересовать, естественно, не может. Как раз от нее любой логик, и именно потому что он — логик, и обязан отвлекаться (абстрагироваться), чтобы разглядеть свой предмет, предмет своей специальной науки.

Мистицизм гегелевской логики, и одновременно та ее коварная особенность, которую Маркс назвал «некритическим позитивизмом», начинаются там, где специальная точка зрения логика принимается и выдается за ту единственно-научную точку зрения, с высоты которой только, якобы, и раскрывается «последняя», самая глубокая, самая интимная, самая сокровенная, самая важная истина, доступная вообще человеку и человечеству…

Как логик, Гегель вполне прав, рассматривая любое явление в развитии человеческой культуры как акт «обнаружения» силы мышления, и потому толкуя развитие и науки, и техники, и «нравственности» (в гегелевском ее понимании, включающем всю совокупность общественных отношений человека к человеку — от моральных до экономических) как процесс, в котором обнаруживает себя способность мыслить, т. е. как процесс обнаружения этой способности, и только.

Но стоит добавить к этому (в логике допустимому и естественному) взгляду немногое, а именно, что в специально-логических абстракциях как раз и выражена суть самих по себе явлений, из коих эти абстракции извлечены, как истина сразу же превращается в ложь. В такую же ложь, в какую тотчас же превратились бы совершенно точные результаты химического исследования состава красок, которыми написана «Сикстинская мадонна», как только в этих результатах химик усмотрел бы единственно-научное понимание этого уникального «синтеза» химических элементов…

Точно то же и тут. Абстракции, совершенно точно выражающие (описывающие) формы и схемы протекания логического процесса, мышления, во всех формах его «конкретного» осуществления — в физике и в политике, в технике и в теологии, в искусстве и в экономической жизнедеятельности, непосредственно и прямо выдаются за схемы процесса, созидающего все многообразие человеческой культуры, в составе которой они и были обнаружены.

Вся мистика гегелевской концепции мышления сосредоточивается в результате в одном единственном пункте. Рассматривая все многообразие форм человеческой культуры как результат «обнаружения» действующей в человеке способности мыслить, то есть как тот материал, в котором он — как логик — обнаруживает «предметно-явленные» схемы реализованного в них мышления, он утрачивает всякую возможность понять — а откуда же вообще взялась в человеке эта уникальная способность с ее схемами и правилами?