Наука под гнетом российской истории

“Говоря о судьбе нашей Академии, надо прежде всего признать, что Академия наук СССР мертва. – Так оценивал ситуацию в октябре 1991 г. Член – корреспондент С.С. Лавров – И дело не только в том, что ушел в небытие наш Советский Союз. Другой стала не только наша страна, но и весь мир. Поэтому в корне иной должна стать как организация, так и сама наука в стране, ее ценности и приоритеты, источники и стимулы ее существования и развития. Стала очевидной бессмысленность идеологизированных штампов, вроде «Академия – штаб советской науки»” [602].

В такого рода высказываниях любопытны два аспекта. Во-первых, первыми всегда прозревают рядовые ученые, они смотрят на жизнь незамутненными чиновничьей зависимостью глазами и говорят то, что думают. Во-вторых, – и это уже горький факт – истины эти вечные в том смысле, что сколько бы о них не говорили, сколько бы не обращались к власти с очевидными и вполне конкретными предложениями, все остается по-прежнему. Очевидные в общем беды российской науки – еще одна неискоренимая ее «особость».

На самом деле, держа в уме приведенные нами слова С.С. Лаврова, вспомним, что за 110 лет до него писал А.М. Бутлеров: “Последствия нынешнего положения Академии очевидны: интерес к делам Академии и симпатии к ней самой вполне исчезли в русском обществе, почин в научных предприятиях сравнительно редко принадлежит Академии… Представляется, наконец, даже полная возможность спрашивать: полезна или вредна для русской науки Академия в ее настоящем состоянии и виде? “ [603]. Напомню, что писал это академик А.М. Бутлеров еще в январе 1882 года.

Не случайно высказывания 1882 г. и 1991 г. совпадают абсолютно. Именно в последней трети XIX века русская экономика сделала решительный рывок в сторону свободного рынка. Но рынок этот оказался на поверку не свободным, а чиновнично – бюрократическим. Однако ученые все же успели почувствовать полную изоляцию академической науки от запросов дня. Они пытались как-то повлиять на ситуацию, но были бессильны что-либо изменить, ибо наука продолжала оставаться чисто государственным институтом, глухим к запросам извне.

В том же 1882 г. великий Д.И. Менделеев весьма зорко усмотрел тенденцию, которая и сегодня очевидна далеко не для всех: “Со временем университеты и будут теми местными академиями, каких желал Петр” [604], а наука будет развиваться там, где она нужна практически: в фирмах, корпорациях, компаниях и т.д. А в том виде, в каком существовала в 80-х годах XIX века Академия наук, она, по мнению Д.И. Менделеева, “отжила свой век и предназначена к падению и должна быть заменена какой-то другой” [605].

На смену одной тоталитарной системе (монархической) пришла другая тоталитарная система (коммунистическая), которой Академия наук оказалась крайне необходимой. Поэтому свой статус «штаба советской науки» она восприняла как должный и заслуженный, никаких реформ, что-либо меняющих по существу, власть большевистская не предпринимала, хотя ученые продолжали мечтать о структурных переменах. В 1934 г. П.Л. Капица писал жене, что реформировать Академию наук, конечно, необходимо, следует “оздоровить старую телегу… Неправильно, как делает твой папаша (академик А.Н. Крылов – С.Р.) чихать на такие дела. Дескать, Академия такая дыра, что и связываться с ней не надо. Надо попытаться оживить ее, это ведь не невозможно” [606].

Похоже, однако, что А.Н. Крылов, знавший Академию изнутри еще с 1916 г. да успевший понять на практике так называемый «социалистический выбор» России, был ближе к истине, ибо, как показали все последующие десятилетия, а в наши дни стало прозрачно ясно – Академия наук оказалась структурой не реформируемой: надо либо терпеть ее в том виде, в каком она досталась посткоммунистической России от прошлого режима, либо создавать принципиально иную Академию.

В конце 1992 г. социологи провели в 13 институтах опрос на тему «Как сохранить жизнеспособность академической науки». Один из вариантов сохранения предусматривал коренные реформы Академии наук (какие именно – не рассматривалось). Любопытен результат опроса: за реформы высказались представители государственного аппарата, директора же академических институтов явно растерялись: одни «за», другие «против». Причем те, кто был против реформ, считали, что для них должны быть какие-то очень серьезные причины. Сейчас, мол, их нет, значит и трогать ничего не надо [607].

А что может быть серьезнее почти полного финансового истощения науки? Нет, плебисциты такой направленности бессмысленны изначально, ибо опираться в подобной проблематике надо на реальные обстоятельства, а не на мнения людей, благополучие которых напрямую зависит от сохранения status quo.