Наука под гнетом российской истории

С другой стороны, слова Арцимовича – не просто афоризм. Он дал, пусть и частное, но достаточно точное определение науки. Многие науковеды, историки науки и ее популяризаторы рассуждают о том, какие факторы надо учесть, чтобы определение науки не отчуждало творцов знания от самого знания, полагая, что явно скособоченная дефиниция лишает ученых свободы творчества. Если бы действительная свобода творчества зависела только от слов…

На самом деле наука не существует сама по себе. Ее история неотрывна от истории страны. Наибольшего расцвета она достигает в тех государствах, которые экономически и даже политически заинтересованы в максимальном раскрепощении личности, которые поддерживают научный поиск, не навязывая ученым решение только нужных государству практических задач. Достаточно лишь бегло просмотреть энциклопедию «Лауреаты нобелевской премии», чтобы убедиться в справедливости этих слов: ученые крошечных Нидерландов, Швейцарии или Швеции получили больше нобелевских наград, чем гигантский СССР.

Ясно поэтому, что нам поневоле придется рассмотреть как единую систему историю России и вытекающие из нее специфические «особости» функционирования в отдельные исторические периоды нашей национальной науки. При этом мы вынуждены будем определить (хотя бы для себя) то, что М.Я. Гефтер назвал «способом отношения» к собственному прошлому [16].

Что это означает? На обывательском уровне жизнь всегда остается жизнью при любом режиме: царском, советском, фашистском, оккупационном – разнятся лишь степени свободы такой жизни. Поэтому, когда человек пытается осмыслить историю своего времени, она неизменно оказывается личностной: история общества неизбежно раскрашивается цветами его жизни. В этом легко убедиться, прочитав дневника царского цензора академика А.В. Никитенко, мемуары Председателя правительства Николая II графа С.Ю. Витте, разоблачительные записки беглого генерала НКВД А. Орлова, воспоминания «волюнтаристского» лидера КПСС Н.С. Хрущева и т.п.

Без собственного понимания конкретного исторического периода ученый не в состоянии просеять эмоциональные факты мемуаристов, вычленить те из них, коим можно довериться без опасения сместить акценты в заведомо ложную сторону. Говоря иначе, «способ отношения» историка к прошлому полностью определяется его системным зрением, способностью в застывших фрагментах разбитого на множество мельчайших осколков исторического зеркала увидеть движение времени.

Любой отрезок российской истории, вероятно, следует рассматривать сквозь призму взаимодействия трех важнейших систем: политической, экономической и социальной. При таком подходе становится понятным, к примеру, желание правительства Александра II тотально реформировать внутреннюю политику, ибо в предыдущее царствование эти три системы функционировали в явно несогласованном режиме: экономическая система, хотя медленно и натужно, но все же развивалась, тогда как политическая закоснела вовсе. Третья важнейшая система – социальная незамедлительно начала вспухать как гнойник [17]. Александр II пытался сбалансировать все три системы. Однако добился он противоположного: своим потоком реформ он лишь вскрыл «социальный гнойник», и на страну обрушился невиданный вал терроризма и все громче зазвучали откровенные речи «бесов» – нигилистов, народовольцев, нечаевцев и т.п. публики [18].

Системный анализ российской истории позволяет понять и неизбежность катастрофы 1917 года. На самом деле, в начале ХХ века в стране сложилась угрожающая ситуация: экономическая система бурно развивалась (достаточно вспомнить реформы С.Ю. Витте и П.А. Столыпина), тогда как политическая система стала отчетливо разлагаться (абсолютная монархия, изжившая себя к началу века, решила искусственно вписаться в новые реалии – отсюда чисто либеральные уступки социальной системе: парламентаризм и конституция). Несмотря на это, социальная система глухо бурлила, эпизодически выплескивая на поверхность излишки эмоций (непрерывные студенческие волнения, крестьянские бунты, революционный взрыв 1905 года и т.д.). Таким образом, вновь было нарушено главное условие функционирования так называемых больших систем – устойчивость, которая определяется согласованными (синхронизированными) изменениями трех важнейших подсистем. Отсюда – вновь разбалансированность и, как следствие, неминуемый взрыв и развал.