Наука умирать

28 мая командир отряда охраны Руденко стоял у входа в Екатеринодарский театр, где открывался 3-й Чрезвычайный съезд Советов Кубани и Черноморья. Его подчинённые проверяли пропуска делегатов и строгими тёмными шеренгами ограждали тротуары. Винтовки со штыками у ноги, новые форменки, открывающие полосатые треугольники тельняшек, ленты бескозырок, сверкающие бляхи с якорями на поясах, клёши в пол-аршина. Делегаты одеты по-разному, но почти все по-военному: гимнастёрки, казачьи шаровары, френчи, сапоги, черкески... Начальство подъезжало на автомобилях — члены ЦИК, Чрезвычайного Совета обороны, народные комиссары республики... Подкатил трескучий, извергающий бензиновый дым закрытый большой автомобиль, и Руденко встрепенулся, как в бою, когда вдруг атакуют, откуда и не думал: из машины вышел Автономов. За ним Сорокин и Гумённый.

Рванулся к громыхающим входным дверям, расталкивая делегатов, коротко бросил матросу-контролёру: «Леха, командуй». Вошёл в вестибюль, где почему-то сразу все громко говорили, прошёл в кассу. Там у телефона сидел с газетой дежурный матрос.

   — Звонит машина? — спросил его дежурный. — Давай в ЦИК. Полуяну.

Тот набрал номер, ему ответили, и он доложил:

   — Нету Полуяна — уже к нам поехал. Чего сказать?

   — Всё. Отбой.

Руденко сел, закурил папиросу, напряжённо задумался. Резко открылась дверь, ворвался матрос, громко объявил:

   — Олег, давай на мостик — сам Полуян вызывает.

Сам председатель Совета народных комиссаров Кубанской республики. Он стоял в вестибюле и с начальнической поощрительной улыбкой приветствовал прибывающих делегатов. Рядом — два казака охраны. И Полуян — казак. Недоверчивый взгляд исподлобья, казачьи усы. Ещё и тридцати нет, а он — самая высшая власть на Кубани. Хотя почти все здешние начальники в таком возрасте: и Сорокин, и Ивницкий, и предатель Автономов.

«А если не предатель? Тогда хана тебе, Олег», — подумал Руденко, но привычно поправил маузер на поясе, подошёл, стараясь выглядеть спокойным. Полуян поздоровался за руку, с той же дежурной улыбкой. Выходит, всё в порядке? Но Автономов-то...

   — В кассе располагаешься, командир? — спросил Полуян.

   — Там телефон, Ян Васильевич. Хотел с вами разговаривать.

   — Пошли в твой кабинет — поговорим. Время ещё есть.

Зашли в кассу, Полуян оставил своих казаков за дверью. Руденко отправил матроса на помощь контролёрам. Сели за столик. Полуян уже не улыбался, и из-под усов губы его виднелись тонкой полоской. Обычное выражение его лица: недоверчивый взгляд, брезгливая гримаса.

   — Проверили мы делишки нашего командующего, товарищ Руденко. Продажной сволочью оказался. И Гумённый. Ездили в Кисловодск и переговоры вели с генералами и с кубанским бандюгой Шкурой. Чтобы нас всех арестовать, а потом — сам знаешь. Спасибо тебе, дорогой товарищ красный моряк, что открыл нам глаза.

   — Но он же здесь! И Гумённый с ним. На съезд приехал.

   — Всё тебе объясню. Если бы его сейчас взяли, могло быть волнение в полках. Он же вроде кадетов победил, город отстоял. Как же, отстоял. Уже эвакуацию начал. Ежели бы главного зверя, Корнилова, не прикончили наши артиллеристы, Автономов отдал бы кадетам город. Да. А брать его сейчас нельзя. На съезде должны объединение с черноморцами подписать, а тут заваруха начнётся. Потому советовались ночью с Царицыным. Там Орджоникидзе наш начальник. Решили: временно отстранить от командования за невыполнение распоряжений ЦИКа — были случаи. И Орджоникидзе сделал вызов Автономову в Москву к Троцкому. Утром мы собирались в ЦИКе, вызвали Автономова, и всё прошло спокойно. На съезд разрешили приехать — попрощаться с товарищами. Ну, здесь за ним глаз да глаз.

   — Вопрос об объединении решён, Ян Васильевич?

   — Нынче и проголосуем. Рубин — председатель ЦИК, я — СНК. Пора идти.

Полуян поднялся, вспомнил, что ещё не всё рассказал:

   — Да. Гумённого мы здесь возьмём, но у них ещё помощница была. Баба из госпиталя. Куда-то пропала. Ищут её.

Проводив председателя, Руденко нервно метался то на улицу, проверять охрану, то к залу, где открывался съезд.

Там начали с гимна. Он слушал, стоя у двери в зал. Могучее многоголосье разлилось единым уверенным и успокаивающим дыханием: «Это есть наш последний и решительный бой!..»

Звонил Руденко в госпиталь, там сказали: «Саманкина куда-то уехала». Он знал, где она живёт, собрался было поехать, но раздумал, сидел в кассе у открытого окна на ветерке. Пришёл молодой матрос Андреев из здешних, успевший побывать дома в Тихорецкой. Спросил:

   — Слыхал, командир, кто теперь будет здесь властью?

   — Ну, Рубин. И что?

   — Абрам Израилевич. А командующий армией — Калнин Карл Иваныч, а в Москве — Троцкий Лев Давидович... Всю Россию им отдали.

   — Ты, трюмная вошь! — закричал Руденко на матроса, схватил его за ворот форменки и готов был задушить. — Ты слыхал, какой гимн пели? Помнишь, как он называется? Напомню!

Ударил в скулу, потом — в другую. Мог бы и сильнее.

   — Да я так, в шутку, товарищ командир...

   — Вспомнил, как гимн называется? Застрелю, контрик недоделанный!

   — Интернационал, товарищ командир.