Наука умирать

   — Вот и помни, за что воюешь, за что кадетов бьёшь, за что они тебя, ежели поймают, страшной казнью порешат.

ЧТОБЫ ПОМНИЛИ

В Новочеркасске раненых разместили почти на окраине, в Епархиальном училище, с видом на подсыхающую степь, откуда ветер приносил иногда звуки отдалённой канонады. К ним теперь не прислушивались — были уверены, что красные больше не придут. Дон восстал против большевиков, и добровольцы были уверены, что вместе с казаками дойдут до Москвы. Некоторые надеялись и на немцев. Об этом разговаривали в лазарете.

Дымников и Мушкаев пришли прощаться с Романом Гулем и его братом. Опять говорили о новых боях, о донских казаках, о немцах, захвативших всю Украину и будто бы заключающим какой-то союз с атаманом Красновым. Мушкаев рассказал, что из их Офицерского полка капитан Парфенов, фанатичный монархист, объявил Деникина и всех его генералов «социалистами», уговорил человек сорок молодых офицеров и ушёл с ними к Краснову. С этим отрядом ушёл и Савёлов.

   — А что Марков? — спросил Роман.

   — Он силой не удерживает, но предупредил, что обратно не примет тех, кто покинет армию. И предсказал всем ушедшим плохой конец.

   — И у нас будет плохой конец? — усомнился Сергей Гуль.

   — У всех, — сказал циничный Дымников. — И у тех, кто уйдёт, и у тех, кто останется. Конечно, вам, братьям, хорошо, что вас нашла родная мать. Но куда вы с ней уйдёте? На Украину? Там сейчас, кажется, спокойно, но это лишь кажется, а когда немцы уйдут — будет ещё хуже, чем в России.

   — Мы всё равно уйдём отсюда, пусть даже уйти и некуда, — сказал Роман. — Мы больше не можем убивать русских людей. Да и за что? У нас же нет с ними никаких счетов.

   — Есть, Роман Борисович, — возразил Дымников. — Если у вас и нет, то у них есть. Они считают, что все мы не имеем права жить. Впрочем, спорить с вами я не собираюсь. Я тоже не люблю убивать. Я здесь просто защищаю свою жизнь. Да и пора нам с Павлом. Очень желаю вам успешной дороги.

Мушкаев посмотрел на часы и согласился: пора идти. Попрощались с братьями, оставив их в саду, в наступающей вечерней прохладе. Они спешили в городской театр — там выступал с докладом генерал Марков. По его распоряжению партер предоставили городской публике, ложи, балкон и ярусы — для офицеров полка, и в первую очередь для молодых офицеров. Дымникову дали пропуск по просьбе Кутепова, Мушкаев — еле выпросил у командира полка Тимановского.

Вечерний Новочеркасск — иллюзия нормальной мирной жизни: фонари в лиловых сумерках, светлые платья женщин, казаки и офицеры одеты по форме, отдают честь по уставу, в витринах магазинов: колбаса, вина...

   — Здесь я на днях видел Маркова, — вспомнил Дымников, когда проходили мимо Александровского сада. — Опять в своей папахе, с нагайкой, мрачный. Из сада вышел хорунжий, отдал ему честь. Как обычно на улице честь отдают. Шаг, конечно, не печатал, но Марков его вдруг остановил и выговорил: «Почему вы небрежно приветствуете генерала?» Тот оправдываться, а Марков с этакой иронией: «Впрочем, извините! Вы же не русский, а республиканский офицер!» Каково?

   — Многие удивляются. Он в Новочеркасске стал совсем другим: раздражается из-за пустяков, придирается к офицерам. Никто ни разу не видел, чтобы он гулял с женой. А здесь так хорошо в саду. Музыка.

Была в саду музыка: новая знаменитая оперетта... «Сильва, ты меня не любишь; Сильва, ты меня погубишь...»

Городской театр был набит до невозможности — пробились без пропусков, заняли все проходы. Сначала выступал полковник из штаба армии. Целый час уныло перечислял сражения Добровольческой армии, потери, которые всегда были меньше, чем у противника, несколько раз назвал армию «светочем во тьме» и уговаривал всех боеспособных мужчин немедленно вступить в один из полков.

Мушкаев шепнул Дымникову:

   — Они нарочно прислали этого начётчика. Понимаешь зачем? Чтобы всем надоело слушать, и театр опустел до прихода Маркова.

   — Кто они?

   — Антон Иваныч и его штаб. Он же понимает, что Марков должен командовать, а не он.

Во время выступления полковника в зале был выключен свет, как во время представления. Он закончил и ушёл под редкие аплодисменты. Зажглись люстры. И оказалось, что из зала не ушёл ни один человек.

Марков в своей привычной папахе, в походной гимнастёрке с Георгием на груди вышел на сцену быстрыми шагами. Аплодисменты не смолкали минут пять, и напрасно генерал раскланивался, махал папахой, садился за стол, разводил руками. Шум постепенно затих, ждали, что погаснут люстры, но Марков начал при ярком свете: