Наулака: История о Западе и Востоке

V

Тарвин стоял на платформе железнодорожной станции Равут и смотрел на облако пыли, скрывавшее от глаз удалявшийся бомбейский почтовый поезд. Когда он исчез из виду, нестерпимый жар, исходивший от щебёнчатой насыпи, начал донимать его, и Ник, сощурившись, обратил свой взор на край, куда прибыл — на Индию.

Проехать четырнадцать тысяч миль оказалось до смешного просто. Сначала он почти неподвижно лежал в корабельной каюте, потом, сняв пиджак, в одной рубашке, растянулся на кожаном диване в поезде, который доставил его из Калькутты в Равут. Если это путешествие и можно было назвать долгим, то лишь потому, что перед глазами у него больше не было Кейт, зато он все время думал о ней. Но разве ради этого он приехал сюда — ради того, чтобы лицезреть безлюдную жёлтую пустыню Раджпутана и уходящие вдаль рельсы? От этой пустоты у него дрожь пробежала по коже. Он понял, что на станции Равут давно поставили крест. Станцию покинули навсегда, и ощущение это усиливали парящие повсюду запустение и заброшенность. На всем лежала какая-то кладбищенская печать. Мрачная основательность станционного здания, построенного из пилёного камня, прочная, камнем же выложенная платформа, выведенные с математической аккуратностью буквы названия станции — все это не вселяло никакой надежды на лучшее будущее. И даже новая железнодорожная линия не спасла бы этот транснортный узел.

Честолюбия он был лишён напрочь. Это место принадлежало правительству. И куда ни глянь, нигде ни зеленой травинки или листка, ни одной изогнутой линии, радующей глаз, ничего, что сулило бы продолжение жизни. Лишь розовато-лиловое ползучее растение, что часто встречается вблизи железнодорожного полотна, уныло погибало от недостатка человеческого участия и внимания.

Однако от сильной тоски по родине Тарвина спасло здоровое человеческое негодование. Толстый темнокожий мужчина, одетый во что-то белое и полупрозрачное, в чёрной бархатной шапочке, вышел из станционного здания. Местный житель, он же здешний железнодорожный начальник, обратил на Тарвина не больше внимания, чем на окружающую безжизненную природу: в сторону Ника он попросту не взглянул. В Тарвине проснулось нечто похожее на сочувствие к бунтовавшему Югу[3].

— Когда пойдёт следующий поезд на Ратор? — спросил он.

— Нет никакого поезда, — ответил человек, тщательно подбирая слова и делая между ними паузы. Его речь звучала отрешённо и безлично, как звук фонографа.

— Нет поезда? А где у вас расписание? Где путеводитель? Где указатель?

— Совершенно нет — абсолютно нет — никакого поезда.

— Тогда какого дьявола вы тут сидите?

— Сэр, я начальник этой станции, а здесь запрещается богохульствовать в разговоре со служащими этой компании.

— Ах вот как, начальник станции? Значит, запрещается, да? Так вот, друг мой, слушайте меня, вы, начальник станции, где даже поезд не останавливается, а надо выпрыгивать на ходу… Если вы дорожите своей жизнью, то говорите немедленно, как добраться до Ратора — ну же!

Человек молчал.

— Так что же мне делать? — возопил Запад.

— А мне почём знать? — ответствовал Восток.

Тарвин уставился на темнокожее существо в белом, оглядывая его снизу — начиная с хороших кожаных туфель и ажурных носков, натянутых на толстые икры, и кончая чёрной бархатной шапочкой. Взгляд восточного человека, бесстрастный и невозмутимый, как величественные фиолетовые горы, возвышавшиеся за станцией, заставил его на мгновение задуматься, стоило ли ради Кейт и ради Топаза приезжать сюда. Эта богохульная мысль, говорившая об утрате веры и крепости духа, только мелькнула в душе и исчезла.

— Ваш билет, пожалуйста, — сказал бабу[4].

Чем дальше, тем хуже. Выходит, борись, отчаивайся, люби да хоть умирай у его ног, это существо будет лишь равнодушно исполнять свои обязанности, отбирая билеты у пассажиров.

— Слушайте-ка, вы, — крикнул Тарвин, — мошенник в начищенных штиблетах, вы, желтоглазая алебастровая колонна… — Но продолжить он не смог — его речь превратилась в крик отчаяния и ярости. Пустыня равнодушно поглотила все звуки, а бабу с ужасающим спокойствием повернулся спиной к Тарвину, прошествовал в станционное здание и закрыл дверь за собой.

Тарвин, подняв брови и выразительно насвистывая, позвякивал в кармане монетой в двадцать пять центов и рупией. Окошечко билетной кассы приоткрылось, и показалось бесстрастное лицо индуса.

— Говоря как офисьяльное лицо, могу сообщить вам, что ваша честь может добраться до Ратора при посредстве телеги, запряжённой буйволами.

— Найдите мне телегу, — сказал Тарвин.

— Ваша честь пожалует мне комиссионные за посредничество?

— Разумеется!

Голова в чёрной шапочке хорошо постигала сказанное только тогда, когда оно сопровождалось соответствующим тоном.

Окошечко закрылось. А потом, но отнюдь не сразу, раздался протяжный рёв, который можно сравнить разве что с рёвом утомлённого колдуна, снова и снова вызывающего дух, не желающий являться.

— Моти! Моти! О-о-о!