Наваждение

Софи помнила Элен почти столько же лет, сколько себя саму. Еще лежа, выныривая из дремы, она поняла: от обморока, горячки, нервного шока Элен отделяет даже не шаг. Полшага… может быть, одна сотая его…

Оттолкнувшись руками, Софи упруго соскочила с дивана, сделала шаг вперед и уставилась прямо в лицо Элен, не давая ей ни на мгновение отвести взгляд.

– Да чего вам всем от меня надо?!! – во всю силу легких заорала она. – Что я вам, нянька, что ли?! Что у меня, своих бед, что ли, нету, чтобы еще вашим идиотизмом заботиться! Да у меня сестра неизвестно где, брат в Сибири того гляди помрет, ребенок больной, две недели понос не прекращается… Тебе сколько лет, Элен?! Четвертый десяток, если я правильно считаю! А Измайлову так и вообще пятый! Да неужто уж вы как-нибудь не можете меж собой разобраться, не бегая по городу, как наскипидаренные и не тараща, как караси, глаза! И не изображать из себя при том престарелых Офелий, Чацких и Чайльд-Гарольдов, и не надоедать другим своей глупостью!

Софи прижала руки к груди, скомкав оборку домашнего платья, пошатнулась и вроде бы окончательно без сил опустилась на диван, свесив голову. Сраженная Элен, которая теперь по виду была дальше от обморока, чем ее подруга, с задушенным рыданием кинулась к ногам Софи и, причитая, обняла ее.

Петр Николаевич, сначала узревший Элен, с лицом точь-в-точь как у недавно заходившего инженера, а потом явившийся в комнату на вопли Софи, смотрел на разворачивающееся действие с умеренной, приличной случаю тревогой. Он в общем-то догадывался о терапевтическом характере действий Софи, но… уж больно искренне она только что кричала…

– Софи, голубка, прости меня, прости, пожалуйста! – причитала между тем Элен. – Я все только о себе, о себе, негодной, а как у тебя-то – и позабыла вовсе! Ну взгляни на меня, голубка, молю тебя, скажи, что прощаешь, и я тут же, тут же уйду, и больше тебе докучать не стану… Права ты, во всем права! Что я себе вообразила! В какие года! Дура, идиотка! Правильно ты меня честила, голубка, правильно, еще мало мне, а теперь гляди – на коленях прощения молю!

– Ну ладно, хватит выть, – вполне рассудительно сказала Софи, похлопывая Элен по плечу, и утирая взмокшее от напряжения лицо тыльной стороной свободной ладони. – И не след в другую крайность кидаться. Года твои как раз такие, чтобы во всем можно было спокойно разобраться…

– Да в чем же разбираться, Софи? – Элен поднялась, механически поправила прическу, одежду и поджала губы. – Все ясно. Безумие, наваждение, о котором и упоминать среди приличных людей грех…

– Грех? – прищурилась Софи. – Что ж ты теперь, любое чувство в грех записать готова? А как же со мной? Ты ведь про меня все знаешь…

– Ты – совершенно другое дело, – с достоинством сказала Элен, тут же с испугом оглянулась на внимательно прислушивающегося к разговору Петра Николаевича и жалобно добавила. – Ты ведь атеистка, Софи…

– И что с того? Никто до поры не знает. Пусть ты права, а не я – Бог есть. Но ведь и тогда никакая подлинная любовь не может быть греховной. Если ты и вправду веришь в то, что человек – образ и подобие Божие, то что есть жизнь каждого отдельного человека, как не история его любви? А если не так, то все боги – ложны, а сама жизнь – всего лишь наваждение.

– Жизнь без любви – наваждение…. – медленно повторила Элен, и всем присутствовавшим в комнате, включая горничную Фросю, было видно, что в ней зреет какое-то решение. – Но как же отличить подлинную любовь от не подлинной?

– Это просто, – усмехнулась Софи. – Если хочешь в любви блага, удовольствия для себя – тогда и говорить не о чем. А вот если для него или для нее…

– Но ведь тогда любовь Оли Камышевой, Матрены Агафоновой и Ипполита Коронина к народу – подлинная любовь, – неожиданно вступил в разговор Петр Николаевич. – Значит, за ними… Значит, с ними… Бог?! Это, мягко скажем, неожиданный поворот. Хотя и логически непротиворечивый. Но, коли так… что же тогда будет?

– Что-нибудь да будет, – честно подумав, пожала плечами Софи. – Потому что никогда не бывает так, чтобы ничего не было. Увидим. Что мы-то тут можем сделать?… А вот Элен… Где Элен?!

Петя огляделся вслед за женой. Элен Головниной в комнате не было.

– Теперь, когда я столь решительным образом призналась вам в своих чувствах, попирая всякие границы приличий, я, должно быть, должна вам представить и доказательства…

– Доказательства чего? Какие? – спросил вконец растерявшийся Измайлов, вглядываясь в бледное лицо Элен. – А… Вы мне подарить что-нибудь на память хотите? – попытался догадаться он. – Что ж, извольте, я рад буду и отпираться не стану. Только уж какую-нибудь совсем безделку, иначе неловко, да и отдариться мне теперь нечем…

– Я готова теперь же дать вам любые доказательства означенных чувств, – мертвым голосом повторила Элен.

Измайлов стоял у окна. Элен, притиснув сжатые кулаки к груди, замерла ровно посреди его стерильного жилища. Поняв, наконец, смысл последних слов женщины, инженер часто-часто заморгал и машинально отрицательно помотал головой.