Наваждение

Что думает обо мне Маргарита — сейчас, сегодня, после годичной разлуки? И почему так хочется мне, чтобы думала хорошо? Зачем вообще нужно, чтобы о нас думали хорошо? Ну, небезразличные нам люди, мнением которых дорожим, — объяснимо, но прочие? Я ведь и начал с того, что неплохо бы побывать на собственных похоронах, полюбопытствовать. Отчего же не все равно, что скажут обо мне после моей смерти, когда это для покойника будет лишь сотрясением воздуха? Хочу остаться в памяти — чьей? — маститым хирургом и кладезем добродетелей? Кому надобна посмертная слава? Потомкам? Благодарным потомкам? Неблагодарным? И всегда ли надобна эта слава бескорыстно? Почему столько списывается великим мира сего, даже их пороки возводятся в ранг достоинств, и ничего не прощается рядовым смертным?..

Для Дантеса Пушкин не был гениальным поэтом — не более чем низкорослым губастым мулатом, мужем высокой очаровательной женщины, в которую статный красавец Дантес был влюблен. Влюблен, можно не сомневаться, что бы об этом ни писали, какая тут к черту политика. Ревнивый и вспыльчивый Пушкин вызвал его на дуэль — с роковым для себя исходом. С той же долей вероятности результат мог быть обратным. Но интересней другое. Вот если бы Александр Сергеевич, известный соблазнитель, был вызван на дуэль оскорбленным мужем одной из своих многочисленных любовниц — удивительно, кстати, что избежал этого, — и Пушкин застрелил бы законного супруга. Ведь наверняка придумали бы какую-нибудь версию, позволявшую не бросить тень на светило российской поэзии. Может быть, поставили бы ему даже такое молодечество в заслугу.

А что испытывала светская львица Наталья Николаевна, жена погрязшего в карточных долгах, взбалмошного некрасивого мужа, осаждаемая блестящим чужеземцем? И так ли уж важна внешность для творца, поэта? Судили бы мы иначе о толстом Блоке, низеньком, гнусавом Маяковском? Есенин без кудрей и голубеньких глаз, лысый, плюгавый Пастернак…

И уж совсем убогая мысль: что было бы с российской литературой, если бы не родились или умерли в детстве тот же Пушкин, Толстой, Чехов, Гроссман, фамилии можно продолжать долго? Аналогично — в живописи, физике, математике, философии… Ежедневно погибают тысячи и тысячи — аборты, болезни, катастрофы. И никому не дано знать, чья и какая жизнь оборвалась. Мир лишь волею случая обрел для себя музыку давно усопшего безвестного Баха. А мог бы и не обрести, запросто. Как и многое другое. Выкидыш у матери Наполеона, погибает от менингита юный Шикльгрубер, падает по неосторожности в колодец Володя Ульянов, бешеная собака кусает Сосо Джугашвили…

И даже — всего лишь набор звуков — имя способно оказаться не последней в этом мире вещью. Отца Ленина могли, допустим, звать Кузьмой. Тогда бы — дело Кузьмича, заветы Кузьмича, внуки Кузьмича, под знаменем Кузьмича. А если бы не Кузьмой, Ксенофонтом, например?..

Но мне все это не грозит. Бдения мои не стоили того, чтобы дотошные исследователи по крохам собирали сведения о житии какого-то Бориса Стратилатова. Не заслужил. Хотя — по моему разумению, — как на это поглядеть. За четверть века своей врачебной деятельности я спас немало людей. И детей тоже, не исключается вариант, что кто-то из них приобретет громкое имя. А если вспомнить Достоевского, о ценности детской слезинки, то, получается, даю сто очков форы самому Федору Михайловичу.

Что возразил бы мне автор «Преступления и наказания», окажись он сейчас в этой комнате? Я не поклонник его литературного таланта, писал он расхлябанно, небрежно, мало заботясь мнением о своей прозе читателя, ценящего красоту изложения, отточенность фразы. Но мыслил, конечно, великолепно, изощренно — это вообще свойственно страдающим каталепсией. А талантливых людей сей недуг наделяет подчас гениальностью. Как расценил бы философ Достоевский Верину встречу с Севкой в день свадьбы? Не просто в день — после загса, когда мы за столом сидели…

И мне, и Вере довелось вторично проходить через казенную церемонию венчания по-советски. Не было платья белого, не было фаты, не было всей той бесшабашной, счастливой куролесицы, которая край нужна юным новобрачным, без которой они жизни своей не мыслят, ни в день торжества, ни в дальнейшем. «Как у людей». С Валей мы учились в одной группе, пировали в институтской столовой — наш добродей-декан позаботился, — народу сбежалось видимо-невидимо. Да и не хотел я, «молодожен», чтобы вторая моя регистрация отмечалась шумно, помпезно. К счастью, Вера придерживалась того же мнения. И «сочетали» нас не в парадном зале строения, пышно именуемого «Дворец Счастья», а в какой-то боковой комнате.

Процессия была скромненькая. С Вериной стороны — ее мама и училищная подруга. С моей — Иван Сергеевич с Ларисой и Платошей да тетя Даша, мамина сестра. По протоколу зять, родственник, не имел права быть моим свидетелем, но я, поколебавшись, решил не звать никого из приятелей.