Мы не скоро попали ко мне домой. Настолько заполошным, обалдевшим я моего Сережу еще не видела и не представляла, что он способен быть таким. Нес всякую ахинею, суетился, потом заявил, что должен облачиться в другой костюм и повязать галстук. Пришлось ехать к нему, в последний момент вспомнил, что не купил цветы. Добрались ко мне около девяти, открыла мама. Сережа был бесподобен — с поклоном вручил ей букет и поцеловал руку. Мама зарумянилась, растрогалась, тоже поцеловала его, в щеку. На шум из комнаты вышел папа. А вслед за ним — Ромка…
Этого я не ожидала. И пока тупо соображала, как должна себя повести, Ромка перехватил инициативу. Улыбнулся своей солнечной улыбкой и сказал:
— Замечательно, что ты пришла. Я уже боялся, что уеду, с тобой не попрощавшись. Можно тебя на пару слов, дитя мое? Маленький тет-а-тет с большими таратутами.
Все смотрели на нас, я лишь молча кивнула, и мы с ним прошли в кухню, закрыли дверь.
— Я бы сюда не приперся, — торопливо заговорил Ромка, — но плащ тут оставил, и вообще, как бы это выглядело… Друзья мои, ну, ты же разумеешь… Чего в жизни не бывает… Не суди меня строго, пьян был, бес попутал…
— Ладно, — сказала, не размыкая губ, — я уже все забыла. — И повернулась, чтобы уйти.
— Погоди, — придержал он меня за руку. — Еще не все. Понимаешь, дитя мое, за каждым преступлением должно неотвратимо следовать наказание. Я свое получил сполна, моя хорошая. Надеюсь, и ты этот день запомнишь. — И снова одарил меня лучезарной, светлой улыбкой.
Я пожала плечами и вышла в коридор. Сережа переобувал туфли на тапочки. Папа что-то говорил ему, лица у обоих были хорошими. Все остальное меня сейчас не заботило.
— Ну, на посошок? — объявил Ромка, выходя следом за мной.
Стол в комнате был накрыт на четверых. Мама достала из серванта посуду для Сережи. Ромка ловко разлил вино, выпрямился, торжественно провозгласил:
— За то, чтобы не иссякала наша вера. И чтобы каждому воздалось, как он того заслуживает.
Обошел стол, поцеловал сначала маму, папу, затем меня. На моем лице ни одна жилочка не дрогнула. Сережу он целовать не стал, крепко пожал ему руку и сказал:
— Премного о вас наслышан, молодой человек. Пусть и вам воздастся. Я припас для вас небольшой подарочек. Только уговор — развернете, когда покинете сей гостеприимный дом. Это сюрприз. — Вытащил из кармана тщательно упакованный сверток и вручил Сереже. Глянул на часы, схватился за сердце: — Завал! Такси уже давно внизу, в аэропорт не опоздать бы!
В свертке лежал разодранный светло-бежевый лифчик из подаренного Сережей гарнитура. И еще в свертке была записка…
Свет в окне
Смерти я не боялся. И это не бравада, не вывихи заполошного ума — один на один с собой притворяться, лукавить бессмысленно. Смерти я не боялся. Я много знал о ней, наверняка больше других. Иначе и быть не могло — для меня, врача, хирурга, это естественно. Не один десяток раз доводилось мне видеть, как уходят из жизни люди. И не припомню, кроме совсем уж редкостных случаев, чтобы не цеплялись за нее, не старались продлить хоть на денечек. Навсегда прикованные к постели, изувеченные, лишенные всего и вся, терпящие мучительные, порой невыносимые боли — они отчаянно сопротивлялись небытию, не хотели умирать. Не хотели расставаться с жизнью, сделавшейся для них каждодневным, не прекращавшимся кошмаром.
С самоубийцами я тоже встречался не однажды. С теми, понятно, кто выжил, кого удалось нам спасти. Нередко к своим спасителям они отнюдь не испытывали чувства благодарности, накладывали на себя руки повторно. О психических отклонениях или истериях речь не идет — там иное. Большинство из этих, «сознательных», не желали продлять свою жизнь так же упорно, как хватались за нее обреченные больные. С каждым из них бывало по-разному, но один вывод я сделал четкий: лишали себя жизни те, для кого она теряла всякий интерес. И делали это основательно, продуманно, без надрыва, суеты. Измены, предательства, оскорбления, унижения — это не главный посыл. Главный — дальнейшее существование делается ненужным. Самый мощный жизненный стимул — что будет завтра, что будет
Я не хотел жить. Я хотел умереть, и смерти не боялся. Я бы принял ее с радостью. Ну, если не с радостью, то равнодушно, без колебаний и сомнений. Что прибавил бы к моему сумрачному ползанью по Земле еще один день, такой же ненужный и постылый? Что изменит он? Разве утихнет моя сердечная боль? Разве ослабит железную хватку неизбывная моя тоска? Разве погаснет, будь она трижды проклята, воспаленная моя память? К счастью, мне, врачу, не сложно найти способ умереть быстро, тихо и безболезненно.