Наваждение

«Маленькій чортъ провинился предъ большимъ чортомъ, да такъ провинился, что его ршено было повсить. Черти уже приготовили вислицу и подвели къ ней осужденнаго. Тогда бдный чертенокъ началъ громко кричать и плакать, и такъ кричалъ и плакалъ, что разжалобилъ большого чорта. — „Хорошо, сказалъ ему, большой чортъ: — я тебя прощу, но только съ однимъ уговоромъ: ступай ты теперь на землю, или куда хочешь, и не показывайся мн на глаза до тхъ поръ, пока не придумаешь такой радости, которой еще никогда не бывало на всемъ свт“. Маленькій чертенокъ отправился на землю, слъ въ помойную яму и сталъ думать. Три года думалъ онъ и, наконецъ, придумалъ Авдотью Петровну. Придумавъ ее, онъ самъ догадался, что за такую выдумку непремнно получитъ прощенье, помчался къ большому чорту, показалъ ему Авдотью Петровну. Весь адъ сталъ хлопать въ ладоши, а маленькій чертенокъ не только что получилъ прощенье, но даже былъ повышенъ въ чин».

Вотъ этотъ-то разсказъ я написалъ и передалъ Кат. Онъ немедленно обошелъ всю нашу компанію, былъ переписанъ въ нсколькихъ экземплярахъ и произвелъ фуроръ необычайный. Конечно, въ первую-же субботу мы его прочли Ван. Ваня смялся вмст съ нами, а черезъ два часа обо всемъ этомъ донесъ Софь Ивановн и представилъ ей экземпляръ моего разсказа.

Ну, такъ вотъ я очень хорошо зналъ, что ничего особенно дурнаго выйти не можетъ; конечно, меня станутъ сильно бранить, можетъ быть накажутъ, но я никогда не боялся наказаній. Мн было тяжело и страшно совсмъ отъ другого: я не зналъ какъ теперь встрчусь съ Ваней и какъ взгляну на него. Мысль о томъ, что я непремнно долженъ его встртить и взглянуть на него — была мн невыносима. Я и сидлъ за сундукомъ. Наконецъ, меня отыскали! И кто-же отыскалъ? Самъ Ваня.

— А, такъ вотъ ты гд! А тебя по всему дому ищутъ, мама тебя спрашиваетъ, — сказалъ онъ мн спокойнымъ голосомъ, наклоняясь въ полутьм надо мною.

Я вышелъ изъ-за сундука и остановился предъ Ваней. Въ это время въ верхней двичьей никого не было. Въ углу на швейномъ стол горла заплывшая сальная свчка и неясно освщала фигуру Вани. Я стоялъ не шевелясь и не говоря ни слова. Наконецъ, я поднялъ глаза и взглянулъ на него; право мн показалось, что я его не узнаю, что это не онъ. Еще такъ недавно онъ представлялся мн такимъ прекраснымъ, я такъ любилъ его голосъ, его лицо и то ощущеніе, которое находило на меня въ его присутствіи. Теперь нтъ, это былъ не онъ: и лицо у него совсмъ было другое, и онъ казался такимъ страннымъ, маленькимъ, жалкимъ.

— Что съ тобой? Отчего ты такъ молчишь и такъ дико смотришь? — спросилъ онъ.

Но я опять-таки не отвтилъ ему ни слова и пошелъ внизъ къ мам.

Тамъ ужъ исторія была въ полномъ разгар. Катя сидла въ спальн у мамы и плакала. Оказалось, что она начала было съ того, что приняла на себя авторство знаменитаго разсказа, но, конечно, ей никто не поврилъ. Никто ни на минуту не могъ усомниться, что все это выдумалъ и написалъ я. Тутъ я узналъ, что Ваня не ограничился одною Софьей Ивановной, что онъ поднесъ экземпляръ и Авдоть Петровн. Предо мною выстроился цлый полкъ обвинителей.

Авдотья Петровна, свирпо выкатывая безцвтные свои глаза и такъ противно дрожа дряблымъ лицомъ, покрытымъ угрями, объявила мама, что ни минуты не можетъ больше оставаться въ нашемъ дом, что она нигд не видала такихъ оскорбленій, какія испытала здсь отъ меня, двнадцатилтняго мальчишки, что я самое испорченное и развращенное существо во всей Москв и т. д. Тетушка Софья Ивановна съ наслажденіемъ подтверждала каждый пунктъ этихъ обвиненій.

— Такъ вы отъ насъ уходите, Авдотья Петровна, — обратился я къ гувернантк.

— Я съ вами вовсе не говорю, у меня съ вами ничего не можетъ быть общаго, — отвтила «чортова выдумка».

— Такъ вы уходите? Желаю вамъ всякаго счастья, — ужъ прокричалъ я:- только знайте, знайте, Авдотья Петровна, что дйствительно васъ чортъ выдумалъ, а не ваши родители!

Я съ нервнымъ хохотомъ выбжалъ изъ спальни, прибжалъ къ себ, зарылся въ постель и весь вечеръ рыдалъ и метался. И опять-таки рыдалъ я вовсе не изъ-за этой исторіи: я забылъ и свой разсказъ, и Авдотью Петровну, и гнвъ мамы, забылъ все, я помнилъ только новое лицо Вани, его новую, жалкую, ничтожную фигурку.

Меня не позвали къ чаю; мн не принесли чаю въ мою комнату. На другой день мама отдернула свою руку, когда я хотлъ поцловать ее, но я оставался ко всему безучастнымъ; теперь вся моя цль заключалась единственно въ томъ, чтобъ избгать встрчъ съ Ваней.

Я такъ-таки и не объяснился съ нимъ, ни въ чемъ не упрекнулъ его, только весь волшебный міръ, который до сихъ поръ приносилъ онъ съ собою въ мою дтскую жизнь, исчезъ навсегда.

Долго потомъ, цлый годъ, меня преслдовала его жалкая фигура, и я все грустилъ о прежнемъ Ван, о своемъ дорогомъ друг. Но черезъ годъ я съ нимъ помирился, то-есть я забылъ прошлое. Онъ сумлъ какъ-то изгладить во всхъ насъ это воспоминаніе. Конечно, теперь онъ не былъ больше волшебнымъ Ваней, но все-же былъ нашимъ забавникомъ, нашимъ желаннымъ гостемъ. Онъ ужъ поступилъ въ университетъ и совсмъ у насъ поселился, въ комнат наверху.

* * *