Наваждение

За обдомъ была опять собака, засданіе и т. д., а вечеромъ снова карты, метанье по комнат… Вотъ Зина открываетъ рояль, беретъ нсколько аккордовъ и отходитъ. Рамзаевъ подсаживается къ рояли, затягиваетъ фальшивымъ голосомъ шансонетку, но не кончаетъ ея, подходитъ къ Зин и начинаетъ разсказывать ей какую-то исторію, въ которой вретъ все отъ перваго до послдняго слова и которая ни ее, ни его самого никакимъ образомъ интересовать не можетъ… И вс курятъ папиросу за папиросой, сигару за сигарой, такъ что наконецъ дымъ начинаетъ ходить по большимъ комнатамъ и вс ждутъ ужина.

Но ужина я ужъ не дождался. Я простился часовъ въ одиннадцать и вернулся къ себ съ такою головою, какъ будто весь день только и длалъ, что качался на качеляхъ.

Такъ проходилъ день за днемъ, недля за недлей; прошелъ мсяцъ, другой, третій — и сами собою рушились вс наши планы съ Зиной. Мы должны были подробно осматривать Эрмитажъ, Публичную Библіотеку, музей — и ровно ничего не осмотрли. Каждый разъ, когда я заговаривалъ объ этомъ, оказывалось все неудобно. Иногда я думалъ даже хоть бы въ театръ ее вытащить, все же лучше, но и въ театръ она рдко ршалась выхать, да и опять-таки если и хала, то въ ложу, съ компаніей. И во время представленія продолжалась та же жизнь: никто ничего не слышалъ и не видлъ, — передавались только скандалезныя сплетни о томъ или другомъ изъ бывшихъ въ театр знакомыхъ и полузнакомыхъ… Но, что всего ужасне и отвратительне — это то, что я самъ начиналъ незамтно для себя все больше и больше погружаться въ эту тину. Меня тянуло чуть не каждый день къ Зин, а попадалъ туда — мысли останавливались, что-то давило, что-то вертлось предо мною и въ конецъ затуманивало мн голову.

Возвращаясь домой, я хотлъ было уйти въ свою собственную жизнь и не могъ: все валилось изъ рукъ, все переставало интересовать, — думалось только о той безобразной жизни. Но изъ этой мучительной мысли не выходило никакого результата. Тутъ нечего было думать, тутъ нужно было дйствовать или ждать, когда все это кончится само собою. И вотъ я начиналъ задавать себ вопросы: когда оно кончится? и какимъ образомъ кончится? Повидимому, ничто не предвщало близкой и благополучной развязки; повидимому, вся компанія вполн наслаждалась, всмъ легко дышалось, вс благодушествовали, и особенно благодушествовалъ генералъ.

Онъ самъ не разъ говорилъ мн, что съ пріздомъ Зины освтилась его одинокая жизнь, что онъ никогда себя такъ хорошо не чувствовалъ, какъ все это время. Не будь Зины, можетъ быть, онъ говорилъ бы иначе, но все, что творилось въ ея присутствіи, должно было ему казаться превосходнымъ; я знаю, что для нея онъ жилъ даже нсколько иначе чмъ прежде, и отказался отъ многихъ своихъ привычекъ.

Генералъ былъ человкъ совершенно одинокій: у него не было близкихъ родственниковъ, не было ни одного дорогого человка. Почти съ дтства онъ выброшенъ былъ судьбою изъ семейства: родные его рано умерли, оставивъ ему значительное состояніе. Онъ былъ тогда въ корпус, потомъ вышелъ въ офицеры. Способностями и быстрымъ соображеніемъ природа его не надлила, но за то взамнъ всего этого дала ему очень красивую, симпатичную наружность и пріятныя манеры. Онъ всегда былъ, что называется, добрымъ малымъ, способнымъ на всякія мелкія услуги ближнему, лишь бы только эти услуги не очень его тревожили. Еще въ корпус товарищи любили его и исполняли за него вс работы; они знали, что ихъ трудъ не останется безъ награды: богатый товарищъ всегда радъ былъ угостить ихъ на славу, сдлать имъ кое-какіе подарочки.

То-же самое продолжалось и по выход изъ корпуса: явились новые товарищи, новые пріятели; явилось знакомство со всевозможными милыми, но легкомысленными дамами. Для того, чтобы получить благосклонность этихъ дамъ и всхъ этихъ новыхъ пріятелей, опять-таки требовалось только добродушіе и деньги, а того и другого у Алекся Петровича, какъ тогда еще звали генерала, было достаточно.

И такимъ образомъ вся жизнь проходила какъ праздникъ. Всюду, гд-бы ни появлялся Алексй Петровичъ, его встрчали съ распростертыми, объятіями. Онъ былъ удобенъ во всхъ отношеніяхъ: онъ не превозносился, не хвастался, держалъ себя скромно, ничмъ не мучилъ ни себя, ни другихъ. Онъ любилъ подчасъ и кутнуть, и поиграть въ карты, но часто мн съ гордостью признавался, что ни разу въ жизни не проигралъ большого куша и не увлекся никакой женщиной до глупости.

«Все должно быть въ мру, все понемножку, голубчикъ, говорилъ онъ мн: только такъ и прожить можно хорошо на свт».

И всего у него было въ мру и понемножку. Главный его принципъ былъ: не тревожить себя и не задавать себ трудно ршаемыхъ вопросовъ.