Наваждение - книга 2

– «Про него никто ничего не знает, как есть ничего. Странный он был человек, всегда на отшибе, а? Нет, про мастера Кинца не могу сказать ничего определенного». – «Челядинцы маркиза?» – «Которые были самые порченые, скоты и жополизы, вроде Борло сын-Бюни и ему подобных, – так их перевешали – и по заслугам. Другие, поумнее, – продолжала Бабка Дро, – унесли ноги, пока было не поздно. Взять хотя бы твоего батюшку, Цино, – у него хватило ума перебраться в Беронд, где он, по слухам, прилично зарабатывает столяром-краснодеревщиком. Но большинство крестьян и освобожденных серфов остались, объединились в Народную коммуну экспров Дерриваля и поселились в барском доме. Думают, коли зажили в хозяйском доме, так сразу научились вести хозяйство». Бабка Дро от всей души желала им удачи – она им ох как будет нужна, ведь глупые они, глупые, словно только что из скорлупы вылупились. Ничегошеньки не соображают. Каждый лезет в управляющие да бригадиры, мотыгой махать никого не заманишь. Весна, самая пора сеять, а никто и не чешется. Посмотреть бы на этих самозваных бригадиров по осени, как придет время убирать урожай, – то-то смеху будет. А пока у всех на уме одни только мудреные разговоры, особенно у некоторых. При этих словах черные глазки весьма красноречиво уставились на Дрефа, так что он легко догадался, кого именно старуха имеет в виду. Но он не стал с нею спорить. Вежливо попрощавшись, он вышел и направился через поле и сад к дому во Дерривалей, оставляя позади вымерший поселок серфов.

В запущенной живой изгороди из кустов самшита зияла дыра; Дреф нырнул в нее – и перед ним предстал старый особняк: не столь роскошный и величественный, как рисовала память, свежерасписанный красными ромбами и с выбитыми кое-где стеклами, но в основном почти не изменившийся. Не успел Дреф приблизиться к дому и на сотню футов, как двое вооруженных серпами караульных встали у него на пути. Он знал их еще со старых времен и окликнул по именам. Караульные растерялись, осторожно приблизились, разглядывая его, узнали и радостно поздоровались. Ибо перед ними предстал легендарный Дреф сын-Цино, который разбил сопатку самому маркизу еще тогда, когда серф и помыслить не мог поднять руку на хозяина, пусть даже для самозащиты. Дреф сын-Цино, который единственный на памяти серфов провел собак сеньора и бесследно исчез из Фабека. Дреф – настоящий герой; Народная коммуна экспроприационистов Дерриваля всегда окажет ему самый сердечный прием. Ему сообщили, что он как раз поспел к послеполуденной трапезе. Не окажет ли честь?

Еще как окажет.

Его провели через кухню – грязную, вонючую и запущенную; во времена старого маркиза такое было бы невозможно. Длинный, не застеленный ковром коридор привел Дрефа сын-Цино в покои, где ему еще не доводилось бывать. Впрочем, он слышал об этих комнатах. Знакомые слуги нередко расписывали ему их невероятную роскошь. Действительность не оправдала его ожиданий. Вероятно, эти большие старые комнаты с высокими потолками и окнами и резными каминами некогда были красивы. Но сейчас в оконных стеклах зияли дыры, люстры были разбиты, а паркет поцарапан и не натерт. Мебели почти не осталось – растащили или продали, чтобы выручить деньги; последнее всего вероятней, ибо разграбленный, холодный и заросший грязью дом вопиял о нищете. Дреф повсюду наталкивался на следы нерадивости и наплевательского отношения к собственности. Возможно, Бабка Дро говорила правду – крестьяне и бывшие серфы быстро научились презирать честный труд. Но, скорее всего, деревенька Дерриваль просто взяла да и переселилась в барские хоромы, прохватив с собой все свое безнадежное лихо.

В столовой было многолюдно, но тихо. Коммуна экспроприационистов собралась тут в полном составе на послеполуденную трапезу – зрелище, напоминающее Братские Трапезы Равных, введенные декретом в Шеррине. На Братрах, однако, царила обязательная шумиха, тогда как здесь застольная беседа велась вполголоса и довольно вяло. Трапеза проходила за длинным столом красного дерева – тем самым, за которым покойный маркиз закатывал грандиозные пиры. Но полированный лак со столешницы давно облез, стулья с парчовой обивкой исчезли; их место заняли длинные скамьи из необтесанных досок, на которых свободно могли разместиться несколько десятков патриотических задниц. В конце комнаты, на грубом возвышении, наскоро сколоченном из таких же некрашеных досок, находился стол поменьше, накрытый грязной скатеркой. За этим столом восседали десять человек, прекрасно знакомых Дрефу: самые остервенелые, отчаянные и горластые в Дерривале. Девять мужчин и всего одна женщина – его сестра Стелли, с красным рубином на корсаже. Она первой увидела Дрефа, когда тот вошел, и наградила брата долгим недобрым взглядом.