Навеки — девятнадцатилетние

Проводили Ройзмана. И, глядя, как он палочкой ощупывает впереди себя дорогу, как неуверенной ногой ищет порог, опять Третьяков видел его прежним: бывало, входил гордо на негнущихся ногах, глянцевые от бритья щеки припудрены, взгляд холоден.

На его место привела сестра под локоть тоже капитана, согнутого какой-то болезнью, желтого, желчного, всем недовольного. Призванный осенью сорок третьего года, когда с него сняли бронь, капитан Макарихин до фронта еще не добрался, все воевал с врачами по госпиталям. В палате он сразу начал устраиваться надолго. «Я вас не потесню, если займу еще вот эту полочку?» – спрашивал он Аветисяна. А тому и челюстью шевельнуть больно, он только мигал огромными своими мохнатыми ресницами. «Вот и хорошо», – сам за него соглашался Макарихин и занимал еще одну полочку.

Он обнюхал подушку со всех сторон, брезгливо держа ее на весу, перетряс тюфяк, напустив пыли на всю палату.

– Им лишь бы в строй, лишь в строй выпихнуть, – говорил Макарихин, кулаками разбивая комья ваты в тюфяке, – годен, не годен – в строй.

И вскоре уже ходил между койками, раздавал статьи, по которым каждого из них должны комиссовать.

– Твоя – одиннадцать бе, – указал он пальцем на Третьякова. – Ограниченно годный первой степени, что в мирное время означает инвалид третьей группы.

«Сам ты инвалид ушибленный», – подумал Третьяков, которому никто еще никогда этого обидного слова не говорил. И с этой минуты возненавидел Макарихина. А Старых, когда капитан вышел к сестрам что-то требовать для себя, сказал, глянув вслед:

– Вполне может не успеть на войну. «Жизнь отдам за Родину, а на фронт не поеду…» Из таких.

И долго качал лысой своей головой, которая потому только сидела у него на плечах, а не сгнила в земле, что вовремя каска на ней оказалась.

За обедом Макарихин ел, дрожа челюстью, всхлипывал над горячим.

– Воруют, – говорил он, тяжело дыша. – Половину воруют из котла. У нас в запасном полку устроили ревизию повару – во сколько за две недели наворовал! И смеется, мерзавец: «Я за две недели столько, а до меня по стольку – за день…»

Байка была старая, всем известная, но Макарихин рассказывал ее как свою:

– Вон у вас повар какой разморделый. Для начальства надо украсть? А для себя? А для семьи?

– Слушай, Макарихин, – позвал его Китенев. Тот поднял от миски замутненные едой глаза. – У тебя как, на ногах не отразилось?

– Не понял.

– Пешком ходишь нормально?

– Если не на далекие расстояния… Вообще-то у меня, конечно, плоскостопие – раз, варикозное расширение – два…

– На близкие.

– На близкие? – Макарихин взял себя за колено, пристукнул ногой об пол. – На близкие могу.

– Тогда иди ты… – и Китенев кратко и четко послал его «на близкое расстояние». Предупредил: – И не задерживайся!

Макарихин оглядел всех, молча взял свой хлеб, взял миску и отсел отдельно к себе на кровать.

– Соскучитесь вы здесь без меня, – говорил Китенев дня через два, явившись в палату в полном боевом, в наплечных ремнях, в сапогах. Выписывался он из госпиталя не утром, как обычно, и не днем даже, а под вечер, чтобы последнюю ночку здесь, в городе, переночевать. И у Тамары Горб все в этот день валилось из рук. Она то плакать принималась, то глядела на всех мокрыми сияющими глазами: к ней уходил он прощаться.

Теперь оставалось их трое из прежней палаты: Атраковский, Старых и Третьяков. И еще Аветисян своим стал за это время, хоть по-прежнему слышно его не было. Все трое они чувствовали себя здесь недолгими гостями, подходил их срок.

– Давай сразу на мою койку переселяйся, будешь рядом с Атраковским, – говорил Китенев, помогая Третьякову перебраться, и сунул ему под подушку сложенную шинель. – Пользуйся. Твоя.

Они сели колено к колену. Китенев достал плоскую фляжку. А когда выпили на прощание, лицо у Старыха вдруг обмякло.

– Пехота, ты что? – смеялся Китенев, сам растрогавшись, и хлопал Старыха по гулкой спине. Тот хмурился, отворачивался. – А еще хвалился: я раньше вас там буду.

– Все там будем.

– Просись на наш фронт, вместе будем воевать. Роту тебе не дадут, ты в голову ушибленный. Дивизией сможешь наворачивать вполне.

Они шутили напоследок, а сами знали, что расстаются навсегда: на долгую ли, на короткую, но на всю жизнь. Хотя чего в этой жизни не бывает!

В тот же вечер в шинели, оставленной ему в наследство, Третьяков был у Саши. Фая показала ему, где ключ от комнаты, похвасталась:

– Иван Данилыч посулился прийти.

Она мыла на кухне картошку, тесно напихивала ее в котелок. Лицо у Фаи припухло сильней, по нему пятна пошли коричневые – над бровями, на верхней губе, так что белый пушок стал виден. Она заметила его взгляд, застыдилась:

– Ой, чо будет, чо будет, сама не знаю. Таки сны плохи снятся. Эту ночь, – Фая махнула на него рукой, будто от себя гнала, – крысу видала. Да кака-то больна, горбата, хвост голый вовсе. Ой, как закричу! «Чо ты? Чо ты?» – Данилыч мой напугался. У меня у самой сердце выскакиват.

– Серая была крыса?

– Будто да-а.

– Ну, все! Жди, Фая, сына и дочку. Примета верная.

Фая даже зарумянела:

– Смеешься ли, чо ли?