Навеки — девятнадцатилетние

– Загонит меня майор на гауптвахту, передачи будешь носить?

– Буду!

– Помни, сама отвела.

У Фаи, как всегда, жарко натоплено. Пахло кислой капустой, она стояла в миске на столе. Последний раз он ел кислую капусту дома, до войны. И еще пахло жареным свиным салом. Но им только пахло.

Фая захлопотала, усаживая их за стол:

– Чайку попьете?

Братья сидели оба красные, подбородки масленые.

– Вот она, эта рука его, погляди, – говорила Фая и брала Третьякова за скрюченные пальцы левой руки, показывала Ивану Даниловичу. Тот глянул снисходительно круглыми, будто усмехающимися глазами:

– Левая?

И тут только заметил Третьяков, что правая рука военкома, лежавшая на столе, – в черной кожаной перчатке и рукав на ней, как на палке, обвис.

– Вместе-то вам как раз двумя руками управляться, – захохотал Василий Данилович. – Твоя лева, его – права, во как ладно!

– Точшно! – сказал военком.

– Он, как знал, с детства левша. Бывало, отец ложку выдернет: «Правой люди едят, правой!» И в школе ему за нее доставалось. А как на финской праву руку оторвало, вот она, лева-то, не зря и пригодилась.

И опять военком сказал:

– Точшно!

Круглые его глаза сонно усмехались. По выговору был он, наверное, из-под Куйбышева откуда-нибудь; в училище у них старшина, родом из города Чапаевска, вот так же выговаривал: «Точшно».

– Да он в одной левой побольше удерживает, чем другой в двух руках! – похвалялся братом Василий Данилович, а тот молча позволял. – Надо тебе сотню врачей – на другой день сто и выставит. По скольку их каждого готовят в институтах? Лет по пять? По шесть? А он даст двадцать четыре часа на всю подготовку – и вот они готовые стоят. Надо двести инженеров, двести и выстроит перед тобой!

Иван Данилович слушал, посапывая, дышал носом, сонно усмехался. Качнул головой:

– Погляди-ко в буфете, может, и ты перед нами выстроишь чего-нибудь?

Василий Данилович заглянул за стеклянную дверцу, вытащил на свет заткнутую пробкой четвертинку водки.

– Три пятнадцать до войны стоила! Шесть – поллитра, три пятнадцать – четвертинка. Еще коробка папирос «Казбек» была три пятнадцать.

– Да ты их курил ли тогда, казбеки-то? – спросил старший брат.

– Оттого и запомнил, что не курил. А пятнадцать лишних копеек они за посудину брали, – как особую хитрость отметил Василий Данилович. – Это во сколько же раз она поднялась? О-о, это она во сто раз подскочила! – говорил он, наливая в маленькие рюмки, которые Фая недавно, видно, убрала, а теперь одну за другой ставила, стряхивая предварительно. – Еще и побольше, чем во сто раз!

И, словно теперь только узнав ей настоящую цену, он каплю, не стекшую с горлышка, убрал пальцем, а палец тот вкусно облизнул.

Неловко было Третьякову принимать рюмку. В палате у них кто бы что ни принес, считалось общее. А тут он ясно чувствовал: не свое пьет. Но и отказываться было нехорошо.

Выпили. Фая положила ему капусты:

– Капустки вот бери, закуси.

– Спасибо.

И незаметно пододвинул Саше. А она, не ожидавшая этого, покраснела. Братья захохотали:

– Здорово это у них получается: он пьет, она закусыват!

А Фая, будто сердясь, будто швырком, еще подложила на тарелку.

– Я не хочу, Фая, правда, – говорила Саша.

– Врозь, что ль, положить?

– Нет, мы вместе.

Они и были вместе сейчас, хоть старались друг на друга не смотреть. И незаметно один другому отодвигали капусту по тарелке. А Фая, подойдя и будто еще больше осердясь, брала в свою руку нечувствительные, скрюченные, вялые пальцы его раненой руки, показывала их Ивану Даниловичу:

– Чо он ей навоюет, рукой етой? – Она, как тряпки, разминала бессильные его пальцы. – Чо он может ей?

Он отобрал руку, отшутился:

– У меня, Фая, работа умственная: не пехота, артиллерия. Тут можно вовсе без рук.

– Ты, может, думашь чего? – горячо напустилась Фая. – По закону ведь, по закону! Иван Данилыча, если не по закону, лучше не проси!

И младший брат любимым словцом старшего подтвердил:

– Точно!

Теперь Третьяков понял, зачем их позвали сюда, что Фая шептала там Саше на кухне. Чудная она, Фая. Ее если сразу не испугаешься, так разглядишь, что человек она хороший. Вот если б можно было дров для Саши попросить. Ну что ж, по крайней мере, эту рюмку он мог выпить с чистой совестью.

Иван Данилович, от которого Фая и Саша ждали слова, взял живой, красной, мясистой кистью левой руки деревянный свой протез в черной перчатке, переложил поудобней. Вот и на правой была бы у него такая же сильная, красная кисть. Но может быть, потому он и жив сейчас, что одна рука у него деревянная. А уж младшего брата наверняка она от фронта заслонила.

– Ну что, Василий, есть у тебя там или вся? А то пожми, пожми.

И Василий Данилович «пожал», и как раз три рюмки налилось. Крупными пальцами старший брат взял свою рюмку, сказал неопределенно и веско:

– Который человек кровь свою за Родину пролил, имеет право! И будет иметь!

И первым махнул водку в рот.

На улице Саша спросила виновато:

– Ты не обижаешься на меня?

Он улыбнулся улыбкой старшего:

– Чудные вы обе с Фаей. А я еще понять не мог, чего мы туда идем? Заговорщицы…