Навеки моя

– Привет, младший братец! Эри организовала маленький симпатичный семейный ужин, – сказал он, жестом показывая в сторону утеса. Бартоломью угрюмо посмотрел на человека, который опирался на дверной косяк и улыбался, как будто все в мире было хорошо, и Бартоломью был обязан ни о чем плохом не думать, хорошо поесть и весело провести время с друзьями и родственниками. Ему это показалось обидным, но он не хотел грубить брату. Господь свидетель, они так редко виделись! Бартоломью не хотел ссориться, зная, что Кельвин просто не может понять, что он сейчас переживает, хотя у самого Кельвина шесть лет назад умерла жена.

Как будто прочитав мысли брата, Кельвин сказал:

– Ты знаешь, после смерти Элен я долго ненавидел себя. Ведь это из-за меня она умерла.

– О чем ты? Она умерла вовсе не из-за тебя…

Кельвин поднял руку.

– Она умерла во время родов. Но ведь это я зачал этого ребенка, Барт! И поэтому я ходил как в воду опущенный, пока однажды Элен не пришла ко мне во сне. «Ты остолоп, Кельвин Нун», – сказала она мне.

Кельвин улыбнулся, вспомнив, что Элен частенько называла его остолопом.

– Она напомнила, что хотела ребенка еще больше, чем я. «Никто лучше женщины не знает, насколько рискованно рожать детей», – сказала она. Она пошла на этот риск добровольно. А я-то, самонадеянный олух, всегда считал, что мое слово главное! И она была права. После этого я стал больше думать о любви, в которой мы жили, и благодарить небеса за то, что мы прожили с ней так долго.

Кельвин отошел от двери. Он положил обе руки на стол перед Бартоломью и посмотрел брату прямо в глаза:

– Мы знаем, как ты страдал, но проходит время – и горе должно уйти. Мне кажется, что сегодня подходящий день для этого. Как, по-твоему? – Кельвин выпрямился и протянул брату руку.

Строки из Библии поплыли перед глазами Бартоломью: «Всему свое время и всему есть время под солнцем: время рождаться и время умирать; время рыдать и время смеяться; время скорбеть и время веселиться…»

Наверное, Эри и Кельвин правы: он уже достаточно долго издевался над собой. Он взял протянутую руку, и Кельвин рывком поднял его со стула. Но на этом он не остановился, а схватил Бартоломью в свои объятья, не стесняясь проявления чувств.

– Иногда, братец, нужно задать себе вопрос, действительно ли мы горюем или просто жалеем себя.

Бартоломью тихонько толкнул его в ребра:

– Ты на меня не сильно дави, – пробормотал он, но словам его явно не хватало уверенности.

Кельвин засмеялся и вытянул его из комнаты. Эри даже не посмотрела на Бартоломью, когда братья подошли к столу. Она боялась увидеть в его глазах проснувшееся с новой силой желание наказывать себя. Когда Кельвин предложил Бартоломью прочитать молитву, ее обуяла досада.

Бартоломью обвел всех долгим, внимательным взглядом, потом кивнул головой в знак согласия. Молитва была краткой и лаконичной. Он просил Господа благословить пищу и всех собравшихся за столом. Затем он добавил:

– Помоги нам, Господи, всегда исполнять Твою волю, помнить Твои заповеди и находить силы им повиноваться. Аминь.

Эри почувствовала себя счастливой и несчастной одновременно. Его слова показывали, что он иногда поступал ошибочно, но одновременно они сказали ей – за этим, наверное, он и произносил их, – что все, что было между ними, больше не повторится и он отвергает ее яблоко соблазна. Пытаясь не дать волю эмоциям, захлестнувшим ее, она поднялась. Ее голос только немного дрожал, когда она произнесла:

– Поскольку это почти во всем греческий национальный праздник, я думаю, уместно будет произнести греческий тост, – она подняла бокал и чокнулась со всеми гостями. – Пусть Господь благословит вас и пошлет вам много сыновей и коз.

Как она и надеялась, напряженность, возникшая после тоста Бартоломью., растворилась в веселом смехе.

Сев на свое место, Эри положила себе картофеля, жаренного в оливковом масле, сдобренного лимонным соком и орегано, и передала блюдо дальше. Чувствуя на себе пристальный взгляд, она подняла глаза. Бартоломью смотрел на нее с другого конца стола. Слегка приподняв бокал, он нежно произнес слова, предназначенные только для нее: «Кали орекси».

Это нежное напоминание о греческих блюдах, которые когда-то они вместе пробовали в домике на Траск-Ривер, и ночи, которая последовала за этим, удивило и обрадовало ее так, как ничто не радовало ее уже очень давно. Он простил ее за то, что он считал их общей виной! На глазах Эри заблестели слезы. Она уже не боялась, что окружающие могут прочесть ее настоящие чувства в улыбке, и тихо прошептала: «Кали орекси, приятного аппетита».

Над столом воцарилась тишина, изредка нарушаемая звоном серебряных приборов о фарфоровую посуду и звуками одобрения еды.

– Как вкусно! – воскликнул Причард, откусывая золотистую хрустящую румяную корочку. – Это точно ты готовила, Эри? Я никогда не думал, что ты можешь так вкусно готовить.

Бартоломью хотелось сказать Причарду что-то приятное: