Навстречу друг другу: Санкт-Петербург – Эстония

В романе «Русалочьи отмели» (1984) Херман Серго (1911–1989) смотрит на Петербург глазами эстонских шведов, причаливших туда на своем судне, и эстонских немцев, строящих этот город. Шведы воспринимают Петербург как безусловно европейский город, о чем свидетельствует хотя бы сравнение: «Ни во Фландрии, ни во Франции, ни в Англии нет таких широких дорог и улиц»[17]. Восхищение практической стороной жизни чужого города компенсируется иронией по адресу высокой и непонятной культуры. Летний сад описывается в традициях остранения как огромное перепаханное поле, без следа посеянной ржи, ячменя или овса, а грядки между молодыми деревцами предназначены не для брюквы или капусты, а для цветов. В то же время искусство чуждо уровню культуры рыбаков, у которых изумление вызывают «сразу несколько абсолютно голых баб из белого камня. У некоторых, да, конечно, рука или листик прикрывают то самое место, но были и с совсем голым задом <… >. И груди, конечно, тоже совсем голые». Серго с иронией описывает столкновение убогого здравого смысла с высокой культурой, причем кульминации комический эффект достигает в выводе, к которому приходят эстонские шведы: «В этом доме немного веселья и радости видят женщины от своих мужчин». Впрочем, не понимая увиденного, они признают силу искусства: «Да и захочется ли вообще мужику идти в постель к своей молодухе, если он целый день пялился на эти каменные фигуры»[18].

Попытка осмысления (пусть даже наивная) непривычной роскоши простирается еще дальше, причем эстонские шведы исходят из негатива: красота и блеск избыточны, следовательно, в их культивировании есть какая-нибудь задняя мысль. На их взгляд, статуи в Летнем саду можно объяснить тем, что сама Екатерина некрасива, а за величественными фонтанами прячет свое чувство неуверенности на троне Петр Первый.

Однако в этом романе, может быть, более чем анекдотический взгляд эстонских шведов на Петербург, значимо то обстоятельство, что здесь поселилась едва ли не самая грамотная женщина их села, бывшая гувернантка детей местного пастора, которая учила эстонских шведов читать и писать. Ее муж, как она гордо говорит, «…не граф и не барон. Его зовут просто Шмидт, и он умеет строить церкви»[19].

В последней трети XX века трудами Лана Кросса (1920–2007) в эстонской литературе возникает еще один аспект «петербургского текста» – Петербург как фон, на котором разыгрывается драма жизни и деятельность человека из Эстонии (чаще остзейского немца). В таких его произведениях, как «Имматрикуляция Михельсона» (1971), «Раквереский роман» (1982), «Уход профессора Мартенса» (1984), «Императорский безумец» (1978), персонажами и протагонистами становятся реальные исторические фигуры – назовем лишь троих – генерал-майор Михельсон, дипломат Федор Мартенс, полковник Тимофей фон Бок прочно вписаны в историю России, однако взгляд на них автора это взгляд с другой, эстонской, стороны. И все же это далеко от ставшей привычной в последнее время модели «свой среди чужих, чужой среди своих». Странным образом в обоих пространствах своего бытия герои ощущают себя и своими и чужими одновременно, прежде всего из-за того, что сильно опережают свое время. Если же говорить о модели нарратива, то она выстраивается на процессе освоения, в самом прямом смысле этого слова – включение в круг своего, превращение в свое.

Герои Кросса, каждый по-своему, вписаны в эстонскую ситуацию, осознают свою принадлежность Эстонии, даже не будучи эстонцами, и ощущают определенную двойственность своей природы, одни в большей, другие в меньшей степени. Их двойная природа подчеркнута уже тем, что названы оба варианта их имен – эстонский (или немецкий) и русский: Йохан и Иван Иванович Михельсон, Фридрих Фромгольд и Федор Федорович Мартенс, Тимотеус и Тимофей Егорович фон Бок.

Процесс освоения подчеркнут и близостью персонажей к высшим слоям русского общества. Михельсон недвусмысленно изображается как фаворит Екатерины Второй (рассматривая себя в зеркале, он отмечает: «Каверзный рот, как было сказано. Как сказала сама Катя»[20]); дипломатическое искусство Мартенса признано Николаем Вторым (о котором сам Мартенс отзывается весьма нелицеприятно: «Эти неожиданные сердцебиения – к счастью, теперь они прошли – сперва очень меня испугали. Я отказался от всех кафедр. От университета, от Александровского лицея и от Императорского училища правоведения. Мне говорили, что Ники с этим согласился только тогда, когда его уверили, что я по-прежнему останусь в коллегии министерства иностранных дел. Это невероятно, что его императорский куриный мозг помнил о моем существовании…»[21].