Навстречу Восходящему солнцу: Как имперское мифотворчество привело Россию к войне с Японией

Других тревожил тот факт, что любые посягательства Германии на Северный Китай приведут к появлению настырного соперника в регионе, в котором Россия предполагала доминировать. Дипломаты, такие как граф Кассини, служба которого в Пекине только что закончилась, указывали, что «Кяо-Чао вплотную примыкает к нашей сфере влияния… Захват Германией Кяо-Чао полностью противоречит нашим интересам и нашей роли… в Китае»^{776}. Русский военный атташе в Берлине подполковник В.В. Муравьев-Амурский также опасался появления новой колонии. «Помимо усиления престижа на Дальнем Востоке, Германия сумеет извлечь большие экономические преимущества из нового владения, базы для дальнейшего усиления политического и торгового влияния в Китае», — писал он в депеше. В другом месте своего доклада подполковник предупреждал, что немцы вскоре начнут требовать от Китая тех же привилегий, которыми пользуется Россия, «забывая как бы давность наших исторических прав»^{777}. В целом просвещенное мнение Петербурга было против захвата Кяо-Чао[140].

Самым решительным противником немецкой агрессии был министр финансов Сергей Витте. Слабый и покладистый, но при этом суверенный Китай являлся необходимым условием реализации его идеи о постепенном распространении экономического и политического влияния России на своего восточного соседа. Его, как и графа Кассини и подполковника Муравьева-Амурского, не радовала перспектива появления энергичного нового конкурента в этом регионе. Витте также опасался, что такой шаг со стороны Германии подтолкнет великие державы к борьбе за другие территории. В частной беседе с немецким послом министр финансов предупреждал, что оккупация Кяо-Чао обязательно повлечет за собой такой же шаг со стороны России, что приведет к множеству осложнений на Востоке^{778}.

И все же у такого сценария были влиятельные сторонники. Во времена культа военно-морской мощи государства, когда книга капитана Мэхэна «Влияние морской мощи на историю» была обязательным чтением для стратегов — будь то кабинетных или нет — во всем мире, многие русские все еще кричали о необходимости незамерзающего порта в Тихом океане. Владивосток по-прежнему считался совершенно неподходящим для императорского флота, особенно теперь, когда Адмиралтейство, вслед за немцами, собиралось увеличить численность кораблей. Чтобы Россия могла оставаться основным игроком на Дальнем Востоке, ее Тихоокеанской эскадре нужен был порт, который бы находился в более теплых водах и был ближе к месту действия.

По сути дела, в предыдущем году Россия оказалась втянута в неприятную ссору с Японией из-за Кореи частично потому, что Петербург живо интересовался великолепными портами полуострова. В ходе конфликта прояпонские террористы убили королеву Кореи Мин, а ее мужу пришлось бежать и прятаться в российском посольстве, при этом обе державы строили закулисные интриги, чтобы распространить свое влияние на вооруженные силы и экономику отшельнического королевства^{779}. Японцы оказались необыкновенно упорными, и к 1897 г. русским дипломатам стало ясно, что их соперник не собирается сдаваться без еще одного боя^{780}.

Когда Великобритания тоже начала противиться попыткам России включить Корею в сферу своего влияния, в Министерстве иностранных дел начали задумываться о том, насколько мудро одновременно бросать вызов Токио и британскому флоту. Возможно, было бы предпочтительнее сосредоточить свои усилия на Северном Китае, где России было легче влиять на события. Это мнение поддержал Витте, который считал, что Россия тратит слишком много сил в Корее, а сверх того без нужды настраивает против себя Японию^{781}. В то время как адмиралы все еще жаждали получить корейский порт, некоторые почуяли великолепную возможность заполучить базу в Китае благодаря щекотливой ситуации в Кяо-Чао^{782}. Новый министр иностранных дел Николая Михаил Муравьев вскоре стал самым горячим сторонником этой идеи.

Граф Михаил Николаевич Муравьев сменил умершего князя Лобанова-Ростовского в начале 1897 г. Новый министр не имел ни дипломатических талантов, ни принципов. Многие подозревали, что своим назначением он обязан исключительно расположению родившейся в Дании императрицы Марии Федоровны, которого он добился, будучи послом в Копенгагене^{783}.[141] Граф шокировал даже своих коллег, привыкших к обычным для этой профессии лицемерию и цинизму. Чарльз Гардинг, первый секретарь посольства Великобритании на протяжении большей части срока службы Муравьева, считал его «приятным человеком… но безнадежно лживым»^{784}. Альфред фон Кидерляйн-Вахтер, чиновник на Вильгельмштрассе, высказался гораздо более прямо: «По характеру он свинья. <…> У него нет никаких политических убеждений. <…> Он будет проводить только такую политику, которая, по его убеждению, сделает его более популярным в Петербурге»^{785}. Исходя из этих наблюдений, можно сделать вывод, что граф был искусным придворным, чей главный талант состоял в том, чтобы угадать настроение своего сюзерена и поступать соответственно.