Назови меня своим именем (ЛП)

Между тем, в глубине души я даже был счастлив, что все осталось позади. Я вычеркнул его. Я заплатил цену. Оставался вопрос: Поймет ли он? И простит ли?

Или это была очередная уловка, призванная отсрочить новый приступ отвращения и стыда?

Рано утром мы пошли плавать. Мне казалось, что вот так, вместе, мы в последний раз. Я вернусь к себе в комнату, лягу спать, проснусь, позавтракаю, достану нотную тетрадь и чудесно проведу утренние часы, погрузившись в транскрибирование Гайдна, время от времени ощущая укол беспокойства, ожидая его пренебрежения за завтраком, но затем вспомню, что мы миновали этот этап, что он был во мне лишь несколько часов назад, а позже кончил мне на грудь, сказав, что ему хочется этого, и я позволил, потому что еще не кончил сам, и с трепетом наблюдал, как он зажмурился и достиг кульминации у меня перед глазами.

Теперь он зашел в рубашке в воду почти по колено. Я знал зачем. Если Мафальда спросит, он скажет, что она намокла случайно.

Вместе мы поплыли к большому камню. Мы разговаривали. Я хотел, чтобы он думал, что я счастлив рядом с ним. Хотел, чтобы море смыло клейкий след с моей груди, его семя, прилипшее к моему телу. Совсем скоро, после душа с мылом, все мои сомнения относительно себя, возникшие три года назад, когда неизвестный парень, проезжавший мимо на велосипеде, остановился, слез с него, обвил меня рукой за плечи и этим жестом заронил или оживил нечто, чему потребовался, возможно, слишком долгий срок, чтобы проникнуть в сознание – все это теперь смоется, развеется, как злая сплетня или ложное убеждение, высвободится, как джин, отбывший свое наказание, изгладится нежным, освежающим ароматом ромашкового мыла, разложенного в наших ванных комнатах.

Мы уселись на одном из камней и разговаривали. Почему мы раньше так не разговаривали? Я бы не добивался его так отчаянно, будь у нас подобие такой дружбы неделями раньше. Возможно, не пришлось бы спать вместе. Я хотел сказать ему, что занимался любовью с Марцией накануне менее чем в двухстах ярдах от того места, где сейчас стоял он. Но промолчал. Вместо этого мы говорили о сонате Гайдна «Свершилось!», которую я совсем недавно закончил транскрибировать. Я мог говорить об этом и не чувствовать, что таким образом пытаюсь произвести на него впечатление, привлечь его внимание или соорудить шаткий мостик между нами. Я мог говорить о Гайдне часами. Какая чудесная дружба могла бы из этого получиться.

Пытаясь справиться с мощным потоком пресыщения и равнодушия, будучи даже слегка разочарован тем, как легко пришел в себя после столь долгого помешательства, я не задумывался о том, что желание сидеть и обсуждать Гайдна в такой непривычной расслабленной манере, как сейчас, являлось моим наиболее уязвимым местом, и что если вожделению суждено вернуться, оно так же легко воспользуется этой лазейкой, не предвещавшей никакой опасности, как и видом его почти обнаженного тела возле бассейна.

В какой-то момент он перебил меня.

– Ты в порядке?

– Более-менее, ответил я.

Неловко улыбнувшись, он внес уточнение в свой вопрос:

– Ты в порядке везде?

Я слегка улыбнулся в ответ, осознавая, что замыкаюсь, запираю двери и окна между нами, задуваю свечи, потому что солнце наконец взошло, а стыд отбрасывает длинные тени.

– Я имел в виду...

– Я знаю, что ты имел в виду. Побаливает.

– Ты был против, когда я...

Я отвернулся, как будто спешил спрятать лицо от холодного ветра, коснувшегося моего уха.

– Нам обязательно говорить об этом? – спросил я.

То же самое сказала Марция, когда я захотел узнать, понравилось ли ей со мной.

– Нет, если не хочешь.

Я точно знал, о чем он хотел поговорить. О том моменте, когда я чуть не попросил его остановиться.

Пока мы разговаривали, я думал только о том, что сегодня пойду гулять с Марцией и, всякий раз садясь где-то, буду чувствовать боль. Об унизительности этого. Сидеть на городском валу – где собирались все наши ровесники вечерами, когда не сидели в кафе – и быть вынужденным ерзать и каждый раз вспоминать о том, что я сделал ночью. Какая насмешка. Видеть, как Оливер наблюдает за моим ерзанием и думает, Я сделал это с тобой, не так ли?

Лучше бы мы не спали друг с другом. Даже его тело оставляло меня равнодушным. Сидя с ним сейчас на камне, я смотрел на его тело так, как разглядывают старые рубашки и брюки, собранные для Армии Спасения.

Плечо – вычеркнуто.

Участок на сгибе локтя, который я однажды боготворил – вычеркнуто.

Промежность – вычеркнуто.

Шея – вычеркнуто.

Изгибы абрикоса – вычеркнуто.

Ступня... ох, эта ступня – но да, вычеркнуто.

Улыбка, с которой он произнес, Ты в порядке везде? – вычеркнуто тоже. Не оставлять никаких шансов.

Когда-то я боготворил их. Я терся о них подобно цивете, помечающей предметы. Они стали моими на одну ночь. Больше я их не хотел. Я не мог вспомнить, и тем более понять, почему вожделел их, делал все, чтобы оказаться рядом, касаться их, спать с ними. После плавания я приму долгожданный душ. Забыть, забыть.

Когда мы плыли обратно, он спросил как бы между делом: