Назови меня женой

— Я буду, — спокойно и твердо заявляет Макаров, плюхаясь рядом на колени. Одной рукой обнимает меня. Другой пытается ухватить близнецов. Бросаю на любимого беглый взгляд. Вижу, какого труда ему стоит это спокойствие. На щеке пульсирует жилка, а по виску струится капелька пота. Волнуется мой любимый. Ох, волнуется.

— Это хорошо, — насупленно по-взрослому кивают дети, ужиками уворачиваясь от Макарова. — Никита — добрый. Пусть лучше он, а не Пантелей. А то он ужасно злой…

Малыши толпятся вокруг меня, обнимают все разом. Тыкаются носами, маленькие котята. Целую каждого, обхватывая худенькие плечики. Прижимаю к себе всех троих. Мои настоящие сокровища!

Но когда хочу поцеловать их снова, мальчишки вырываются из моих рук и бегут в детскую. Даже Милана несется следом за братьями. Детский разум не может уместить в себе смерть взрослого. Поднявшись, сразу попадаю в объятия Макарова. Смотрю на удаляющиеся фигурки, ощущая тепло любимого. В кольце его рук чувствую себя в полной безопасности. И тихонечко вздыхаю, утыкаясь носом в грудь Никиты.

— Что бы я делала, не приедь ты за мной? Архипа бы все равно убили. Семья ли расправилась с неугодным внуком, или все-таки Бергер замарал руки? Не знаю. И если честно, не хочу в этом разбираться. Не же-ла-ю!

— Я долго собирался, малыш, но, кажется, приехал вовремя, — жарко шепчет мне на ухо Макаров.

— Архип уехал в Грецию, и наш папа теперь Никита! — докладывают кому-то мои сыновья. Из дальней комнаты выходит Вадим Ильич. Смотрит удивленно. Но молчит. Старый партизан.

— Мы женимся с Яной, папа, — заявляет Никита прямо. — Я, правда, еще не делал предложения, и кольцо не дарил.

Чешет затылок и с улыбкой смотрит на меня. О довольном Никите, пожирающем меня глазами, я могла только мечтать. Вернее, грезила все пять лет, что жила с Архипом. Представляла рядом любимого мужчину и тут же гнала все мысли о нем. Боялась при Архипе даже имя произнести. Ни-ки-та!

— Тогда поторопись, сынок, — улыбается старший Макаров и открывает мне свои объятия. — Добро пожаловать домой, дочка!

От простых и искренних слов меня прорывает. Обнимаю отца Дуськи и Никиты и плачу как маленькая. На короткий миг утыкаюсь носом в пахнущий дорогим одеколоном свитер. И чувствую, что я вернулась в семью. В свою собственную! Самую родную!

Что же мы наделали, Господи! И какое это счастье, что можно все исправить!

Тем вечером, уложив детей спать, мы долго сидим на кухне. Обсуждаем с родственниками планы. Слушаем их идеи по поводу нашей свадьбы. Мы, конечно, решим все по своему. Но как же хорошо, когда кто-то старается решить твои проблемы.

Рука Никиты собственнически лежит у меня на плече. И впервые за долгие пять лет я чувствую абсолютное спокойствие и счастье.

— Питер, конечно, дело хорошее, — бубнит Илья. — Но как же наша клиника? Пора возвращаться, брат!

— Ну, если возьмете обратно, — вздыхает Никита.

— Можете пока обустроиться на Ломоносовской, — добавляет отец. — Потом купишь что-нибудь попросторней.

Квартира на Ломоносовской. Вот уж не предполагала, что буду там жить! Когда-то девчонкой я приходила туда играть с Дуськой. Мы расставляли домики Барби и устраивали для кукол светские вечеринки. А став старше, закатывали посиделки на кухне.

— Если мою хату купишь, Никитос, — влезает в разговор Гусев, сидящий напротив нас в обнимку с Лаптевой, — то у тебя сразу хоромы получатся! Подумай! Все равно продавать буду.

— Отличная идея! — подхватываются Алина и Тонечка.

— Ну, молодые, за вас. Горько! — тихой скороговоркой роняет Илья, боясь разбудить детей. И Никита при всех накрывает мои губы своими. Зажмуриваю глаза, млея от счастья. И тут же вздрагиваю от трели домофона.

— Кого это принесло? — рычит Илья, подрываясь. — Всех детей перебудят. Сейчас выйдем, — раздраженно и чуть брезгливо бросает в трубку и сообщает неохотно. — Никитос, Яна. По вашу душу греки приехали…

— Я с вами пойду, — встает из-за стола Вадим Ильич. — Нужно незваным гостям дать отпор.

Ежусь, пытаясь согреться. Кто заявился и зачем? Ничего не понимаю…

Но вслед за Макаровыми выхожу во двор, а затем за ворота. А там, около Гелендвагена Архипа, стоят Пантелей и Ставрос.

— Чем обязана? — интересуюсь глухо. Ловлю на себе презрительно-враждебный взгляд Пантелея и совершенно равнодушный — второго брата.

— Янна, ты увезла из отеля какой-то старый аляповатый торшер. Зачем? — спрашивает Ставрос. — Это подозрительно. Может там спрятаны бумаги деда?

— Я делала торшер сама, — говорю, пытаясь побороть дрожь в голосе. — Лепила из глины фрагменты. Раскрашивала. Обжигала. Торшер получился дурацкий, но он дорог мне как первый опыт в керамике. И это единственная вещь, которая принадлежит лично мне.

— А можно мы на него посмотрим? — осторожно интересуется Ставрос. А Пантелей рычит, словно побитая скотина.

— Конечно, — соглашаюсь сразу. — Сейчас…

— Я принесу, — останавливает меня Никита. И щелкнув брелоком, открывает багажник, припаркованного около ворот Крузака. Вытягивает оттуда немного погнутый посох.