Назовите меня Христофором

Сначала его заставили пройти по одной половице, и Сашка, картинно расставив руки, плавно по половице прошел, и сам восхитился собственной ловкости и победоносно посмотрел на старшину и на улыбающегося врача в мятом белом халате. Закройте глаза, ласково сказал врач, поднимите руки, вот так, а теперь присядьте десять раз. Сашка стал приседать, и эти упражнения даже доставили ему удовольствие. И это его погубило. Он рассредоточился, расслабился и, присев в очередной раз, вдруг сел на задницу. Оформляйте, сказал врач. Доктор, взмолился Сашка, можно я еще раз! Ничего, сказал врач, поспишь маленько — и домой. Раздевайся, сумрачно сказал старшина. И Сашка покорно стал раздеваться. Он был оглушен несправедливостью.

Его усадили в ободранное кресло, с подлокотников которого свисали какие-то брезентовые ремни. С обеих сторон к нему подступились дружинник и милиционер, и в руках милиционера Сашка увидел никелированную ручную машинку для стрижки. Он снова забеспокоился. У нас распоряжение, хмуро сказал старшина. Милиционер улыбнулся и хищно заклацал машинкой. Давай, Гриша, кивнул старшина, и машинка погрузилась в Сашкины кудри. Больно, дернулся Сашка. Сиди, сказали ему, и дружинник придавил его плечи. Да больно же, черт! Сашка рассердился. Милиционер тоже вдруг рассердился. Сидеть, крикнул он, елозя машинкой по Сашкиной голове. И вдруг Сашка понял, что тот нарочно подергивает машинкой, чтобы доставить ему боль. Он поднял глаза. Милиционер был сосредоточен, но Сашка понимал, что тот знает, что делает, и что делает он это не от неумелости, а специально. Неожиданно милиционер ухмыльнулся. Сашка взвился пружиной и залепил ему в глаз своим острым кулачком. Фуражка, сверкнув кокардой, спланировала в угол. Сука, ахнул милиционер и присел, закрыв лицо руками. Дальнейшее Сашка помнил плохо. Его быстро прикрутили ремнями к креслу, достригли, освободили от ремней и, завернув руки, поволокли по грязному коридору. В палате, где его заперли, ярко горел свет.

Все дальнейшее напоминало хорошо отлаженный производственный процесс, когда каждый знает, что ему делать, и дела без долгих разговоров идут своим чередом. Утром Сашку перевезли из палаты в темную камеру следственного изолятора, где, впрочем, он протомился недолго: не успел опомниться, как повезли на суд, где быстро зачитали приговор, а потом на этап — и на зону.

И Сашка принял зону, как принимают неизбежную жизнь. Он ухватил краешек мысли, что если будет сопротивляться неизбежному, то его сомнут, сломают, но если покорится этой поганой, несправедливой жизни, то выживет, и тогда у него есть шанс снова подняться с мутного ее дна.

И он выжил, и вышел. И вспоминать лагерную жизнь ему не хотелось. Как память осталась маленькая синяя портачка на левом запястье: сердце, пробитое стрелой, и ниже — четыре кривые буковки маша.

Правда, он с каким-то даже удовольствием вспоминал последний день на зоне: как он томился с утра, как наконец его оформили, как он вышел за ворота — и сразу сделался как будто пьяным, как неожиданно ему улыбнулся солдат с автоматом, и Сашка непроизвольно помахал ему рукой.

В дороге сладкое чувство свободы, распиравшее грудь, не только не исчезло, а, напротив, усилилось.

Возле Дубровки состав замедлил ход, и Сашка спрыгнул с подножки. Он легко летел в темень, легко приземлился — и даже не упал. Он ничуть этому не удивился: тело было послушным и сильным.

Восемь километров Сашка пролетел махом. Последние пятьдесят метров до дома он еле сдерживался, чтобы не побежать. Город был безлюден и темен.

Желтый восьмиквартирный дом спал. Сашка стоял и долго смотрел на черные окна первого этажа, пытаясь уловить хоть какое-то движение за стеклом. Закурил. Папироска оказалась полупустая и быстро прогорела. Лампочка во дворе не светила. Но в коридоре, где пахло свежей известкой, свет был. Плафон был весь забрызган и источал рябой тяжелый свет. Сашка на цыпочках подкрался к двери. Постоял. Наконец поднял руку и тихонько постучал. Прислушался. Постучал еще раз — уже сильнее. Опять прислушался. За дверью зашебуршало. Маша, тихонько сказал Сашка, это я, открой. За дверью было тихо. Сашка опять настойчиво постучал, чувствуя боль в костяшках пальцев. Маша! На этот раз он произнес имя жены громко и тревожно. Вдруг дверь резко распахнулась. Сашка улыбнулся и хотел шагнуть в темную прихожую, но сильный удар в лицо отшвырнул его. Он упал, но тут же вскочил и снова сунулся в дверной проем, в котором угадывалась большая крепкая тень. И снова получил удар в лицо, и снова упал. Хлопнула дверь. Сашка лежал на спине, тупо смотрел на беленый потолок, усеянный конопушками. Губы были разбиты, но Сашка не чувствовал вкуса крови. Он несуетливо встал, отряхнулся и вышел во двор. Столик, за которым мужики по вечерам играли в домино и в «шестьдесят шесть», казалось, еще больше врос в землю, стал ниже. Сашка сел на скамейку, потянулся за папиросами, но, проведя языком по вспухшим губам, повертел в руках растрепанную пачку «Прибоя», положил ее на столешницу.