Назову себя Гантенбайн

Я ощупью ищу скамейку, которая здесь и в самом деле имеется, и сажусь, покинутый теперь направляющей рукой. Только не открывать теперь глаза! Я слышу бумагу, это, должно быть, высокий голый зал, зал с закрытыми окнами, голуби не воркуют, зал, набитый дышащими людьми; среди них должен быть и обвиняемый. Узнает ли он меня? Прежде всего я слышу или чувствую, будто слышу, как бьется жилка у меня на шее. Больше пока ничего не происходит. Время от времени покашливание далеко позади, спереди шепот, затем снова шелест бумаги; но в общем-то тишина. Что было бы видно, открой я глаза, я знаю: обвиняемый между двумя полицейскими, позади и повыше председатель суда, где-то прокурор в мантии, может быть, он-то и шелестит все еще бумагами, и юрист в пенсне, тоже в мантии, защитник, который, нагнувшись, как раз передает обвиняемому записку. Затем присяжные, которым уже сегодня надо вынести свой вердикт, ряд переутомленных лиц очень разного происхождения. А вверху, вероятно, классическое изображение богини Правосудия с весами и завязанными глазами… Теперь кто-то читает анкетные данные Гантенбайна, которые я должен подтвердить, потом наставление, что мне надлежит говорить правду и ничего кроме правды, я слышу эхо своей клятвы, потом кашель, бумагу, шорохи на деревянных скамейках, шаги ко мне, голос.

– Господин Гантенбайн, вы знали Камиллу Губер? – слышу я. – И с какого времени? Я киваю.

– С какого времени? Я припоминаю.

– Было ли у вас впечатление…

– Я хочу отметить, – прерывает другой голос, – что свидетель слепой, поэтому незачем, господа, задавать вопросы, на которые слепой под присягой не может ответить, в частности вопрос…

Звонок.

– Я протестую… Звонок.

– Господа…

Хаос голосов, все напряжено, кажется, до предела; я жду, покуда председатель снова берет слово и, пользуясь тишиной, этим мгновением без гула, передает голосу справа, которого я еще не слышал.

– Вы знали убитую?

Я открываю глаза, но не вижу ее.

– Какого рода были ваши отношения? – Маникюр. Смех на трибуне.

– Это правда, – говорю я. Мне не верят.

– Вы часто бывали у Губер?

– У Камиллы Губер?

– Да.

– Регулярно.

– На предмет маникюра?…

– Да, – отвечаю я, – на предмет маникюра.

Конечно, я испытываю облегчение оттого, что они явно не хотят знать правду, сказать которую я, как свидетель, клятвенно обещал.

Председатель:

– Чтобы не отвлекаться от сути…

– Я еще раз настоятельно подчеркиваю, – громко говорит в зал другой голос, – что свидетель слепой и, значит, не мог видеть убитую.

Реплика:

– Не об этом речь! Звонок.

– Слепой не свидетель!

Это, как было сказано, дело, которое волнует умы. Только присяжные сидят с застывшими лицами, а также обвиняемый, но он в отличие от присяжных почти не слушает; его жизнь так или иначе уже разбита.

Что я знаю из газет:

Удушение при помощи шнура для занавесок. Вероятность самоубийства исключается. Убитую описывают как существо жизнерадостное. Убийство с целью грабежа или на почве полового извращения. Ее занятие («дама для известных услуг») и ее предыстория: родилась в городской семье среднего достатка. Подозрение пало на человека, который подарил ей «карман». Еще ряд других косвенных улик, которые, однако, оспариваются; алиби нет. Ее переписка с обвиняемым. Ее объявления с целью вступить в брак. Убийство произошло накануне ее бракосочетания с неким зубным врачом…

Защитник:

– Чтобы вернуться к делу, – спрашивает он, – вы, значит, никогда не слыхали от Камиллы Губер имени обвиняемого?

Прокурор:

– А слыхали вы, хотя бы и без упоминания имени, о клиенте, который годами угрожал Губер в письмах своей ревностью?

Вот что, значит, хотят узнать от меня, и я не знаю, почему я, вместо того чтобы просто качать головой, спрашиваю:

– Что вы понимаете под ревностью? Магниевая вспышка в зале.

– Отвечайте на вопрос.

Не уверенный, что они не заметили, как и Гантенбайн вздрогнул при вспышке, я отвечаю: «Нет!» Но испуг при вспышке лишает его показания правдоподобия, я это чувствую.

– Я вижу обвиняемого: