Названец. Камер-юнгфера

Кудаев улыбался, радовался, совершенно счастливый, и только мысленно благодарил умницу Новоклюева.

— Ах, много ви деньга истративаеть, — ахала камер-юнгфера. — Уж право минэ стыдовает гостинца взять.

"Ладно, — думал Кудаев, — "стыдовает» или "не стыдовает», а всё-таки же ты гостинец-то возьмёшь".

И он стал уверять госпожу Минк, что деньги у него, благодаря Бога, есть и что он может позволить себе и не такое приношение ей и её племяннице.

— Да откуда же у вас могут быть деньги, господин Кудаев? — спросила Минк, изумительно ломая российские слова.

Молодой человек запнулся, но тотчас развязно вымолвил:

— У меня дядя в Петербурге, человек очень богатый, у него свой дом. Капитан Калачёв. Он мне деньги даёт.

— Зачем же вы нам этого прежде не говорили.

— Да так, к слову не приходилось.

— Напрасно, мне следовало знать, что у вас есть богатый дядя и к тому же ещё и офицер, сказала Стефанида Адальбертовна многозначительно.

При этом она начала длинную речь и хотя снова перековеркивала все слова и выражалась умопомрачающим русским языком, тем не менее Кудаев хорошо понял, что заявление о богатом дяде имеет огромное значение.

— Ведь вы его наследник? — вдруг проговорила госпожа камер-юнгфера.

— Да, наверно, — произнёс Кудаев. — У него кроме меня никого нет родни. Только по совести вряд ли он оставит мне своё имущество, искренно вдруг сознался Кудаев и тотчас же пожалел.

— Почему же? — сразу грустным голосом проговорила Стефанида Адальбертовна.

— Всё из-за вас.

— Как из-за нас? — воскликнула г-жа Минк.

— Ему не нравится, что я бы желал сочетаться браком с вашей племянницей.

— Это почему? — уже несколько обидчиво и изменяя голос произнесла камер-юнгфера.

— Он, видите ли, не жалует, что вы придворная персона немецкой линии, а не истинно российской.

— Что, что? — возопила камер-юнгфера.

— Дело, говорит, не то. Вот, говорит, если бы ты к примеру женился на какой придворной персоне с Смольного двора...

— У цесаревны! — воскликнула г-жа Минк.

— То-то да. Он в её линию верует, уповает.

— Какую линию? — уже вне себя воскликнула г-жа Минк.

Кудаев молчал не потому, чтобы не мог объяснить, хоть бы и с трудом, что значат его слова, но потому, что вдруг слегка смутился. Он сообразил, но поздно, что именно сделал то, чего просил дядя не делать.

"Что же это такое вышло, думал он. — Ведь это я его подвёл. Нешто можно про такие дела в этом дворце рассуждение иметь. Немцам немцев ругать негоже".

— Сказывай, господин Кудаев! Так наша линия, её императорского высочества принцессы Анны Леопольдовны незаконна. А Елизавета Петровна законная линия?

— Не карош это дел, — закачала головой камер-юнгфера, — очень не карош. Это дел вот какой. Взял в приказ, взял кнут и много посекал, а там и палач отдаваит и в Сибирь прогоняит.

Кудаев сидел совершенно смущённый и чуть не вслух восклицал:

"Что же я натворил, Господи помилуй! Прямо во вражеские руки дядю предал. Как бы чего худого из этого не вышло. Господи, сохрани и помилуй".

Госпожа камер-юнгфера хотела с важным и сердитым лицом снова начать допрашивать гостя. Но в эту минуту Мальхен, всё время сидевшая молча, встала, подошла к окну и вдруг вскрикнула так, как если бы случилось что-нибудь чрезвычайно важное. Госпожа камер-юнгфера даже вздрогнула от этого крика, да и Кудаев привскочил.

— Что такое?

— Герцог! Сам герцог-регент! — воскликнула Мальхен.

Госпожа Минк бросилась к окошку, а за ней и Кудаев.

IX

Действительно, у подъезда дворца стоял большой раззолоченный экипаж цугом в шесть белых как снег, лошадей. Четыре блестящих гайдука, стоявшие в ряд на запятках, слезали долой. В карете виднелась всем хорошо известная, страшная, повсюду всякому ужас внушающая фигура людоеда и кровопийцы.

Как ни хороша, ни великолепна была раззолоченная диковинная карета, как ни ярки и красивы кафтаны гайдуков а Кудаев невольно на мгновение забыл и золото, и блеск, и сияние, забыл даже, что в этом сиянии находится сам, сатана российский, и залюбовался на коней.

Действительно, полдюжины коней, сияющих ярко великолепной сбруей в золотых насечках с бирюзой, со страусовыми помпонами на головах, были самые красивые кони не только всего Петербурга, но, быть может, и всей России. Герцог был страстный любитель лошадей.

Несмотря на государственные заботы за всё десятилетнее царствование императрицы Анны, несмотря на постоянные занятия, постоянную борьбу с бесчисленными врагами с целой русской партией, герцог успевал всё-таки по три, четыре часа в сутки ежедневно проводить в манеже с своими друзьями конями. Понятно, что лошади, на которых ездил верхом герцог и на которых выезжал в парадной карете, были изумительно хороши.

— Ах кони, вот так кони! — воскликнул Кудаев, ещё ни разу не видавший этого цуга, любимого герцогом, который запрягался только в особо торжественные случаи.

Пока Кудаев любовался конями, он не заметил, что остался в горнице один. Ни камер-юнгферы, ни Мальхен не было, они исчезли.