Названец. Камер-юнгфера

Содержание было следующее:

"Всепресветлейший, державнейший великий государь император, самодержец всероссийский.

"Доносит лейб-гвардии Преображенского полка солдат Василий Кудаев, а о чём, тому следуют пункты:

Сего ноября 16 числа 1740 года, капитан Пётр Михайлов Калачов, который мне по родству двоюродный дядя, присылал ко мне человека своего звать к себе обедать. Как пришёл я к нему в дом, у него сидит московский купец Василий Пваньевич Егунов, который содержится ныне под караулом в коммерц-коллегии..."

После длинного изложения всего, подробно, всех бесед и слов с дядей и с купцом, Кудаев продолжал и закончил так:

"...И пришёл я в роту в вечерни и сказал сержанту и дневальному ефрейтору: — Извольте меня взять под стражу и донести генералу Ушакову, что имею слово и дело... И по сему вашему императорскому величеству верный раб и присяжный повинную всю приношу, что я с Калачовым говорил: Он говорил: "Что, Васька, горе делается в России нашей!" То я ему ответствовал: "Уж такая воля Божья пришла!" И больше не упомню, что писать, а ежели и памятую, то по присяжной должности готов не говорить и умереть в том. Вашего императорского величества нижайший раб, лейб-гвардии Преображенского полка солдат Василий Андреев сын Кудаев, писал своею рукою, ноября 18 числа 1740 года".

Когда длинное прошение было переписано рядовым, господин Шмец его прочёл медленно и внимательно, а затем сказал одобрительно:

— Ну, фот... Ошен карош.

XVI

Через несколько дней после доноса, сделанного преображенцем, были арестованы и доставлены в тайную канцелярию капитан Калачов и московский купец Егунов. Дело приняло широкие размеры, и арестованные обвинялись в государственной измене и нарушении присяги верноподданнической.

Добряк капитан в день своего ареста был настолько поражён происшедшим, что почти лишился ног и языка. Он не мог стоять на ногах и не мог вымолвить ни слова.

Чиновники тайной канцелярии, привыкшие к этому явлению, оставили капитана в покое в течение трёх дней. Он содержался в маленькой каморке, в подвальных этажах здания канцелярии.

На этот раз чиновники ошиблись, думая, что испуг и страх подействовали на капитана.

Добряк Пётр Михайлович был более поражён тем, что его родственник, которого он любил, как родного, сделался Иудой-предателем, нежели мыслью идти после пытки в ссылку.

Купец Егунов с своей стороны был менее перепуган, так как наивно думал, что он только чуть-чуть причастен к делу, по которому главный обвиняемый — его знакомец, капитан. Москвич, плохо знавший порядки, нравы и обычаи Петербурга и правительства, думал, что капитан Калачов действительно виновен в противозаконном государственном замышлении, а что он, Егунов, попал в качестве его знакомца. Купец не сомневался, что через неделю его выпустят.

Однако, через неделю после двух-трёх допросов, московский купец убедился, что оба они с капитаном виноваты в равной степени. Его же преступление, пожалуй, ещё горше преступления капитана.

Оказалось, что простая сказка, рассказанная им про судью, обезглавившего царского шурина, была главным пунктом обвинения. Судьи допытывались, кого разумел купец в этой сказке под именованием судьи и шурина.

Когда на нескольких допросах капитан и купец изложили искренно всё, что случилось им говорить при Кудаеве, и всё, что они думали, судьи пожелали узнать то, чего в действительности не бывало, т. е. пожелали "дополнить" показание.

Тогда началось "пристрастие". Разумеется, застенок ничего сделать не мог. Истерзанные, капитан и купец, лежали в отведённых им каморках в болезненном состоянии, но прибавить ничего к делу не могли, так как и прибавить было нечего. Лгать и взводить на себя небывалое преступление, "не стерпя побои", они не могли, так как понимали, что это только ухудшит их положение и приведёт к ещё большим пыткам и истязаниям.

По обычаю судейскому, покончивши с подсудимыми, судьи взялись за доносителя. Если бы Кудаев не был женихом в доме родственницы самого господина Шмеца, то, конечно, он прошёл бы через те же истязания, что и лица обвиняемые им. Доноситель по закону подвергался тому же самому допросу "с пристрастием" и тем же самым пыткам.

На этот раз для жениха Мальхен было сделано исключение и хотя официально его стращали, но на деле истязаниям не подвергнули. Он не был даже, как это требовал судейский закон, арестован при тайной канцелярии. Он являлся, его оставляли иногда ночевать в каморке, но на другое утро отпускали на ротный двор.

Самым тяжёлым днём допроса был для Кудаева тот, когда его поставили на очную ставку с дядей. Он не мог вынести фигуры добряка капитана, который уже успел сильно измениться. Он постарел, поседел, сгорбился, даже голос его ослаб. На этой очной ставке Кудаев только два раза вскользь взглянул на капитана и всё остальное время простоял, опустив глаза в пол.

За то на очной ставке с купцом Кудаев вёл себя храбрее. У него явилось желание, чтобы примириться с своею совестью, свалить главную вину на купца, чтобы тем выгородить добряка дядю. Это удалось ему однако лишь на половину.