(не) беги от меня, малышка (СИ)

Начиная с самой первой встречи, когда из огня вынес, спас. Мужчина. Герой.

С моего первого раза. Потому что хотела, изнывала, страдала по нему. Именно ему, именно с ним. Хоть на мгновение. На каком-то внутреннем ресурсе ощущалось тогда, что все правильно. Что если и отдавать всю себя, то только такому. Который спасет. Вытащит. Выручит.

Неудивительно, что Богданчик, мой любимый мальчик, с первого раза получился. И таким. Не могло быть по-другому. Просто не могло! Это судьба, это такой знак, на который я обязана обратить внимание.

И потом, во время второй нашей встречи.

Теперь я понимаю, что все мое сопротивление, все мое нежелание иметь с ним что-то общее… Это все наносное.

А истинное – оно было там, в номере моем.

Когда опять просто отдала ему все, что было. До дна, до капельки. И не пожалела.

И теперь, когда Петр буквально парой фраз обрисовал мне ситуацию, куда я по глупости своей чуть не угодила и чуть не подвергла мальчика своего, нашего мальчика, ужасной опасности…

Меня сначала окатил дикий холод, изморозь практически. Такая, что губы заледенели. Оцепенела от кошмара.

А затем…

А затем жар.

Потому и у него, и у меня был единственно верный вариант, как провести эти полтора часа.

Я не собираюсь анализировать, почему я это делаю, почему опять меняю решение. Хотела ведь сначала про себя рассказать! Про сына! И затем только… Если сам захочет, конечно, после моих откровений…

Но, лихорадочно перестраиваясь с первого в третий ряд на проспекте, чтоб не пропустить поворот, ощущая на себе постоянный жгучий взгляд моего пожарного, моего ангела-хранителя, моего любимого…

Я не собираюсь сопротивляться ему. И себе.

Вот только все же надо успеть… Надо сказать…

К сожалению, или к счастью, Петр не дает мне возможность разговаривать. Подхватывает меня на руки сразу, стоит нам выйти из машины.

Мимо ресепшена несет, как невесту, не позволяя ступить. Под изумленными взглядами администраторов.

В другое время мне было бы дико стыдно. Но сейчас… Плевать!

На этаже ставит на пол и тут же впивается жестким поцелуем сначала в губы, оглушая, а затем в шею.

Словно зверь, кусает, зализывает, опять кусает. Рычит что-то про то, что скучал, что ждал, что «какого хера свалила?»… Что накажет…

Каждое его слово, каждый звук отдаются по всему телу сладчайшей дрожью предвкушения.

И я уже не пытаюсь быть разумной, забываю про то, что хотела поговорить, предупредить… Про все забываю.

Не помню, как мы попадаем в номер, хватает благоразумия только на то, чтоб попросить не рвать блузу, потому что потом не в чем будет идти на встречу с губернатором…

– Похер, купим! – рычит опять Петр, опрокидывая меня на кровать, нависая сверху. И рывком дергает полы рубашки в разные стороны.

И да… Мне плевать. Я даже обстановку не могу рассмотреть, потому что плавлюсь в его руках.

– Охренеть…

Он кладет ладони, большие, горячие на мою грудь, сжимает прямо через белье. А я выгибаюсь от этой грубой, жесткой ласки. Которая вообще не ласка. Это словно… Потребность.

Опять все та же.

Животная потребность трогать, гладить, постоянно касаться, чтоб я на клеточном, тактильном уровне запомнила свою принадлежность. И не сомневалась больше. И не смела сбегать.

Петр что-то именно такое и рычит, торопливо тиская меня, раздевая, сдергивая все вещи, мешающие ему добраться до того, что принадлежит ему. Уже принадлежит.

А я смотрю. Не отрываясь, смотрю в его глаза, дикие, такие дикие. Переполненные желанием обладать.

Со мной сейчас не мой пожарный – романтик. И не настойчивый босс-захватчик.

Нет.

Со мной сейчас – мой мужчина. Единственный.

Это что-то кармическое, не иначе. Раньше бы никогда не поверила в такие вещи, но сейчас…

Он берет меня резко, так же жестко, как и все, что до этого делал. Вообще не жалеет, не пережидает, не следит за моими эмоциями. Ничего общего с тем, что происходило в гостинице в Москве.

Я, почувствовав его в себе, большого, грубого, только раскрываюсь еще, позволяя ухватить за щиколотки и развести ноги, придерживая их на весу.

Эта поза странная, бешеная и в то же время максимально откровенная. Подчиняющая больше, чем даже коленно-локтевая.

Потому что тут имеет огромное значение именно взгляд.

Дикий, жутковатый даже, настолько собственнический, что становится не по себе.

Я всхлипываю задушенно, давя в себе крик.

– Давай, малышка, – хрипит Петр, уловив мой порыв, – покричи! Хочу слышать, как ты кричишь!

И тут же усиливает темп.

И да, я кричу, чувствуя, как меня это разрушает. И одновременно собирает воедино. Уже другой. Уже полностью его.

– Молодец… Не пробуй больше сбежать от меня, малышка, поняла? Ну? Поняла меня? – рычит он, не снижая амплитуды ударов, глядя, как меня буквально разносит на части, как мотает по кровати и удерживая беспомощно бьющуюся, ничего не соображающую жестко, с железной фиксацией так, как ему надо.

– Ах… – меня выгибает в мостик и искры из глаз летят. По телу такие судороги проходят, так трясет, что, кажется, весь мир сошел с ума, кинулся в свистопляску!

Голова кружится, и я даже не сразу понимаю, что меня отпустили. Верней, нет! Конечно, нет! Не отпустили!

Щиколотки отпустили.