(не) беги от меня, малышка (СИ)

Успеется и чай, и отдых, и разговор.

Сначала – сын.

Остальное – вторично сейчас.

Новая жизнь. 

– Он не такой, каким я был в детстве, – шепчет на ухо мне мой любимый мужчина, задумчиво перебирая пальцами пряди волос.

Я лежу на его плече, прижимаюсь, блаженно щурясь.

Мне настолько все нравится, настолько все правильно и цельно, что приходится даже сдерживать себя постоянно, чтоб не гладить, трогать, прикасаться без конца к его коже, очерчивать ладонью твердые мышцы живота, вдыхать одуряюще вкусный запах, обволакивающий меня, смешивающийся с горячностью и томной лаской нашей совместной ночи.

Первой настоящей ночи, проведенной вдвоем.

Мне так все нравится в нём: строгий хрипловатый голос, твердость рук, жадность губ, ненасытность и в то же время осторожность в движениях.

Его откровенность мне тоже нравится.

Неожиданная и невероятно располагающая к себе.

Мой похотливый босс словно сбросил маску прожженного лютого дельца, каким я увидела его совсем недавно, в Москве. И опять превратился в моего любимого. В моего пожарного. В моего ангела-хранителя.

Это изменение настолько невероятно, что до сих пор верится с трудом.

Мы лежим, тесно прижавшись друг к другу, на маленьком раскладном диване и боимся пошевелиться.

Диван скрипит при каждом движении. А еще очень-очень рано.

И мы не спали ни одного мгновения.

Вчера вечером, с трудом успокоив и уложив Богдана, никак не желавшего засыпать, и сто раз заставившего сказать Петра, что он никуда не денется, и что утром тоже будет здесь, мы остались вдвоем.

Наедине.

Я весь вечер собиралась с силами для разговора, неизбежного объяснения ситуации. Потому что… Потому что моя вина во всем этом была. И серьезная.

Все мои мнимые доводы в пользу решения не говорить Петру про сына, теперь казались чуть ли не преступлением. Кощунством.

Глядя этим вечером на невероятно счастливое лицо своего сына, я не могла понять, о чем думала вообще? Что могла лишить его этого всего.

Кошмар. Непростительно. Преступно.

Петр казался настолько поглощенным общением с сыном, настолько счастливым, настолько неподдельным был его интерес, его удовольствие, что я чувствовала себя злодейкой даже не вдвойне, а в десятикратном объеме.

Дополнительно пришлось успокаивать Ириску, всерьез решившую, что она – теперь помеха, и засобиравшуюся в гостиницу.

Короче говоря, безумный вечер завершился, мы остались вдвоем.

И, пока я собиралась с силами и выстраивала в голове нужные доводы, тут же отметая их, потому что ну никакой критики, никакой критики не выдерживали…

Мой пожарный просто подошел и обнял.

Укрыл своими крепкими руками от всего мира, уткнулся в волосы, выдохнул:

– Прости меня, дурака, малышка…

Горло перехватило. За что? За что прощения просит? Это же я…

– За что?

– За то, что… Исчез. Потерял тебя. Позволил Богдану так расти…

– Ну что ты…

– И за то, что потом… В офисе… Я только сейчас понимаю, почему… А тогда, веришь, словно свихнулся. Никогда со мной не было такого. Никого так не хотел. Увидел тебя… И все. Ни слова не дал сказать нормально, принуждал, заставлял, хватал… Идиот… Крышу снесло просто и все…

Я только обнимала, прижимаясь сильнее. Слезы опять на глазах выступили.

Господи, я так виновата перед ним! Так виновата! А прощения он просит…

Подняла голову и уткнулась в губы. Неловко и как-то глупо. Но мне хотелось.

Невероятно хотелось прямо сейчас его поцеловать. Моего вернувшегося пожарного. Моего спасителя.

Петр замер, а затем жадно ответил на мой смешной поцелуй. Сразу жестко, сразу настойчиво.

И я потерялась. Отвечала, позволяла себя целовать так, как никогда прежде. Голова полетела, дышать стало невозможно. Без него.

Если б Петру пришло в голову хоть на секунду оторваться от меня, клянусь, тут же умерла бы от недостатка кислорода!

И, похоже, что он чувствовал то же самое!

Потому что сдавленно застонал мне в губы, руки его стали еще жестче, уже сдирая с меня домашнюю футболку, жадно трогая грудь, тут же занывшую в диком желании еще, еще, еще! Больше прикосновений, больше, больше, больше!!!

Я выгнулась в его руках и тихо охнула, почувствовав горячие губы, скользящие по груди.

– Тихо, тихо, тихо, малышка, – тут же зашептал Петр, поспешно закрывая мне рот ладонью и мягко укладывая на пол. Прямо на ковер. – Диван скрипучий, не пойдет, разбудим Богданчика и Ириску. Завтра все решим уже, не могу терпеть, хочу тебя, хочу… Но тихо надо, поняла? Ти-хо…

Я только кивала в ответ на его лихорадочные команды, покорно позволяя себя раздевать, вытаскивать из домашних спортивных штанов, пытаясь и его раздеть, но руки дрожали. Пальцы не слушались, промахивались мимо пуговок…

Да и не нужна была моему пожарному помощь в раздевании. Он все сделал сам, настолько быстро, что сразу становилось понятно, норматив не забыт.

Сел, опираясь спиной на диван, дернул меня на себя, усаживая и сразу проникая всей длиной. Без прелюдий и предупреждений.

– Аххххх…

Меня так выгнуло от шока первого проникновения, что Петр еле успел рот закрыть опять ладонью.

– Ти-хо… – захрипел возбужденно, и тут же, словно в противовес своим словам, несдержанно и жестко толкнулся в меня.