Не будь дурой, детка!

Должно было получиться смешно и забавно. Но не получилось… Тяжело и муторно повисли слова в воздухе, мучая двусмысленностью… Словно Даринка напрашивалась… Осознав, что ляпнула, Горянова заёрзала на месте, не зная, что добавить, как сгладить неловкость… Самое время сменить тему!

— А на кого Гера поставил Сплин?

— Сплин? — Егоров ответил не сразу.

— Ну, это «Любовь всегда одна, ни выстрела, ни вздоха, Любовь — это когда хорошим людям плохо?»

Лев Борисович был явно чем — то озадачен:

— На себя…

Хотелось думать, что Егоров просто был занят: довольно резко поворачивал во двор.

— Так вам Герман звонил?!

Лев Борисович снова помедлил с ответом:

— Звонил — сильно сказано, Дарин. Это просто вечерний знак, что у него все хорошо. Звонит и сбрасывает, поганец… И все, что мне остается — это дурацкий назойливый звук — «хорошим людям плохо».

Егоров снова замолчал… Так они проехали минут десять. «Хорошо, что наш город маленький, — облегченно выдохнула Горянова, подъезжая к дому, — а то я бы свихнулась… Это ж надо было такое сморозить про вторую жену! У меня, наверное, голова едет от годового воздержания».

— Спасибо, что помогли, Лев Борисович! Всего доброго! — протараторила Даринка, бойко выползая из высокой машины, железно придерживая все время норовившую задраться по самое не балуй юбку.

Она даже успела обойти машину, как Егоров, неторопливо вышедший, наверное, поправить дворники, позвал:

— Дарина…

Девушка, не успевшая улизнуть в спасительную тьму подъезда, остановилась и медленно повернулась. Егоров как — то спокойно, не спеша, но все равно почему — то очень быстро сократил между ними расстояние. Он стоял напротив серьезный такой, что — то держа в руке, и смотрел на Даринку, не отрываясь. Красивый мужик, нет, не красивый, при-тя-га-тель-ный… Скала… Невысокая такая скала… Чуть выше, сантиметров на двадцать — не больше, вот и кажется, что смотрит прямо глаза в глаза… И как смотрит. Внутри переворачивается все.

А Егоров молчал. И Горянова понимала: надо бежать… Или оставаться… Или бежать… Ой! Повеяло холодом, Даринка вздрогнула и сделала непроизвольный шаг вперед, туда, где живое человеческое тепло… Нашла, куда шагать, идиотка. Конечно, сразу же, через секунду она отступила назад, но Егорову словно того и надо было. Он резко выдохнул:

— Ты забыла… — и пододвинул девушку к себе, как куклу, мгновенно очень ловко другой рукой накручивая на ее шею забытый в машине вязаный шарф.

Застывшая Даринка испуганно задышала. Холодный ветер рванул ниоткуда, вновь заставляя дрожать мелкой противной дрожью. Тогда Егоров сделал шаг, закрывая девушку от ветра, но оказываясь уже в личном, так давно оберегаемом Горяновой пространстве. Даринка на рефлексах хотела сделать шаг назад, но у нее не вышло: крепко и вместе с тем невесомо и бережно ее держали даже не за плечи, а за лишнюю ткань рукавов.

Егоров сглотнул.

— Я сейчас буду долго говорить. А ты послушай, ладно?

Горянова кивнула, удивленно ощущая себя в западне из рук и невероятного низкого голоса.

— Пять лет назад, Дарин, когда мама Германа, Марика, умерла, я пообещал сыну, что не предам ее. Да… Знаешь, Герка очень любил мать. У нас была настоящая семья… Была любовь… Да всякое было, если честно… но сыну хотелось верить в то, что я святой, правильный, настоящий, — Егоров морозно усмехнулся. — И тогда я пообещал, что у меня больше не будет жены, а если и будет, то разве что вторая… как у мусульман…

Предательская мелкая Даринкина дрожь не прекращалась, а Егоров… Егоров пододвинул Горянову еще ближе к себе. Холодно же…

— Потом были пять адских лет, — каждое слово, произнесенное низким голосом, входило в резонанс с чем — то очень важным внутри. — Герка рос без матери и практически без меня. Я работал. Делал так, чтобы мои ребята спокойно находили и сажали уродов, но сам не забывал проставляться вовремя начальству, да иногда с другими уродами не брезговал дружить. Жизнь такая — сама знаешь, что наверху творится… не маленькая… В общем, я рос, высоко и быстро рос… Трудно в нашем деле вообще не запачкаться… Да, кроме того, у вдового молодца, как говорится, три девицы у крыльца… Сын все это видел. Сначала пытался мне что — то со своим юношеским максимализмом объяснять. Плакал… Потом замкнулся… Потом пошел в разгул — деньги, вечеринки, девчонки. А спустя полгода в одно мгновение я пришел домой, а сына нет — одно мерзкое циничное ссыкло. Ты прости, что я так, без обиняков, говорю… А? Дарин?

Горянова кивнула. Лев Борисович, поплотнее одной рукой подтянул шарф, чтобы не мерзла.