Не будь дурой, детка!

— Кремень… Ладно… В общем… Истомин просто был не для меня… Я ему об этом сразу сказала. Еще в нашу первую встречу…

Савелов даже работу отложил, такой внимательный стал, аж жуть брала: ни слова не пропускал.

— Богач, красавец породистый, не пьющий, без брюшка и волосами — и не для тебя? Не понимаю… У тебя комплексы, что ли, Горянова? Вот удивила! Да о таком мужике все бабы мечтают, разве нет?

Даринке вообще не хотелось отвечать…

— Ну, мечтают… И что с того?! Может, не будем об этом, Ром? Это сложно, объяснить…

Но Савелов был непреклонен.

— До чего вы, мужики, бываете занудами! Ладно… Ну вы же тоже своих и не своих женщин сразу определяете… Знаете, что не ваш человек, но вы же эгоисты, а поэтому если кормит вас женщина и спит с вами — то ничего, живете с ней, голову ей морочите… И это не случайность… Это стиль жизни такой… Привычка… А мне так не нужно…

— А как нужно? — от Ромкиного тона холодок бежал по спине. — Как нужно?

— Ну… Доверия хочется… И честности… И простой жизни… Чтобы делать то, что любишь, чтобы любимому человеку, не боясь, открываться. Чтобы знать, что он не продаст, когда встретит ту, единственную, потому что ты и есть она…Чтобы по утрам не бояться встать позже него… Чтобы молчать вместе. Чтобы он лучше был и умнее. И спокойнее. А еще хочется быть ему нужной. По-настоящему. А самое главное, чтобы он не только инстинктами, но и умом это понимал. Чтобы дорожил… Днями, проведенными вместе,… словами, сказанными и не сказанными… Чтобы быть ему не только любимой, но и немного дочкой… Чтобы, когда губки надую и ножкой топну, чтобы это его радовало, а не раздражало… Как — то так…

Роман не прерывал, напряженно слушая. Но Даринка уже все сказала и теперь молчала неловко, коря себя за несдержанность, потому что такие вещи не говорят вслух.

Тогда Савелов отложил бумаги. Встал и пересел к Горяновой на диван. И обнял ее, одной рукой притягивая к себе. А Даринка даже не отстранилась… Потому что не хотела отстраняться…

Савелов второй рукой отвел с ее лица длинную прядь:

— Господи, Горянова! И откуда такие дуры берутся…

И так неожиданно он это сказал, что Даринка засмеялась.

— Что? Совсем дура?

— Совсем! — и Роман нежно чмокнул ее в лоб.

Он держал ее в своих теплых объятиях долго. И было так хорошо, спокойно и сладко, что Горянова даже задремать умудрилась. А как — не поняла. Просто провалилась в сладостный сон, удобно расположившись на широкой савеловской груди. И все бы хорошо, вот только периодически, слегка отходя от дремы, возмущалась:

— Ром!

— Что? — шепотом и почти в ушко.

— Руку убери!

— Почему? — снова шепотом.

— Потому!

— Я же чисто по-дружески…

— Чисто по- дружески, Ром, — это когда рука на одежде, а когда на голом теле — это уже совсем иначе.

— У меня просто ладонь мерзнет, а ты тепленькая… — шепчет эротично эта сволочь синеглазая.

— Убери!

— Убрал…

— Ничего ты не убрал, а передвинул!

— А ты чего такая возмущенная? Чего тебе не спится? Шумишь все… Спи!

— Да я сплю, только шея затекла.

— Сейчас решим…

И Роман, аккуратно увлекая на себя Горянову, полностью улегся на диван и собственнически подгреб к себе девушку.

— Ром, может, я куда — нибудь в другое место спать пойду.

— Неа! У меня в доме больше кроватей нет.

— Есть, я видела.

— Это обман зрения… Тебе показалось… Спи, Горянова.

И Горянова спала, спокойно, безмятежно, радостно. Она еще не раз и не два ворочалась, пытаясь где — то в глубине осознать, что вместо подушки — мягкая Ромкина рука, а вместо одеяла — тоже он сам, собственной персоной, второй свободной рукой крепко прижавшей девушку к своему плотному мускулистому телу. И его ладонь давным — давно освоилась где — то на ее голой спине, нагло игнорируя футболку, и совсем не давала отодвинуться, а его горячее дыхание, что сначала ласково целовало волосы, вдруг переместилось ниже, словно Горянова каким — то непостижимым образом сама стала выше. И это было так волшебно и так сладко — просто спать с Ромкой.

Побудка была бодрой. Яркое солнце не беспокоило Горянову, потому что она, блаженно уткнувшись в Ромку целиком, рассвет пропустила. Зато удивленный вопль неизвестного происхождения, раздавшийся над ними, проигнорировать никак не могла. Потому что громко. Потому что над ухом. Потому что все это заинтересованной скороговоркой.

— Ой! Ой! Ой! Дядя Ёма! Дядя Ёма! Цем это ты тут занимаиеся? А ето хто? — и тык — тык в спину Горяновой маленьким острым пальчиком. — Бабуска! Бабуска! А тут дядя Ёма с неизвеснай тетей спит!

— МММММММММ! Елисе-е-ей! Какого…! А ну — ка марш отсюда! Саранча!

— Куда мас? — возмущенно. — Мы тока сто пииехали! — и без паузы вообще, но с ехидцей недетской: — Дядя Ёма! А ета тетя хто? А поцему она меня не слысыт? Она глухая? Хы — хы!

У Горяновой малодушно сердце ушло в пятки, и она не нашла ничего лучше, чем еще крепче вжаться в шефа. Тот застонал и засмеялся одновременно:

— Все, Горянова! Нас спалили! Этот троглодит не отвяжется, а сейчас и остальные подтянутся…

— Как остальные?! — реально испуганно.