Не будь дурой, детка!

— Знаешь, — Ромка опять слишком сильно прижал ее к себе, — я не буду прятаться от тебя, чтобы казаться умнее, сильнее, мудрее, Дарина. Я буду собой… И пусть с другими я циничная сволочь, но не с тобой. Потому что где — то в душе я все тот же наивный пацан, родившийся в СССР… И я хочу любить тебя незащищенно… не кутаясь в броню горького опыта.

Даринка, чуть выпутавшись из его хватки, снова подняла голову, вглядываясь в Ромку оторопело.

— Я буду часто говорить тебе, как вот сейчас, когда мы одни, какая ты невероятно красивая… Какая ты нежная… Сладкая…

Горяновой опять стало не по себе, ну зачем эти слащавые слова?! Но Ромка, Ромка был такой серьезный сейчас … и другой, словно в нем правда уживалось два совершенно разных человека…

— Просто мне трудно, Ром! Мне очень трудно верить комплиментам и красивым словам… — вдруг неожиданно для себя произнесла Горянова. — В красивых словах обычно столько фальши, столько неискренности…

Савелов вдруг театрально изломил бровь:

— А что делать? Твой мужчина любит поговорить, — и усмехнулся. — Привыкай! Только я буду говорить все это тебе, а не на публику… Например, как мне хочется зацеловать тебя всю…

Горянова снова фыркнула, чтобы скрыть детское, такое дурацкое смущение (Блиииин, да почему в Ромкиных объятиях она все время чувствует себя малоопытной школьницей?):

— И в чем же дело? Целуй! — сказала хрипло и язвительно добавила: — А то у болтливых мужчин весь пыл в слова уходит…

Зря она так…Савелову не нужно было приглашения. Его губы знали, что делали: властно, сильно, не желая сдерживаться, эти губы, они настойчиво, не давая вырваться, сумасшедше целовали сначала губы, потом уже не только губы и лицо, но и все открытые участки ее кожи, рождая безумное желание. Оторваться друг от друга было трудно и почти невозможно… Спасибо ледяной Ромкиной руке, что расстегнув пальто, скользнула под кофту на талию, обжегши разгоряченное тело неожиданным холодом.

— Рооом, — тяжело дыша оторвалась Горянова, — здесь народ ходит…

— Мг… — не вникая в ее слова, согласился Савелов и, явно желая продолжать, снова потянулся к губам, властно прижимая к себе.

Но Даринка не дала себя поцеловать и отвернулась. И они теперь стояли, обнимаясь, безуспешно пытаясь сделать ровным дыхание.

— Горянова, и как это произошло?! — нервный смешок выдал его волнение с головой.

Он все еще пытался дышать спокойнее, поэтому мощно выдыхал горячечный воздух в ее макушку.

— До сих пор в голове не укладывается! Неужели я действительно стал тебе дорог?! И ты правда любишь меня… Не обманываешься, как обычно?

Даринка не ответила. Вот что на это ответить, когда она только что, забывшись от неконтролируемой страсти, чуть не позволила разложить себя прямо на улице…

— Пошел ты, Роман Владимирович!

Савелов счастливо рассмеялся, еще сильнее прижимая ее к себе.

— Грубиянка! А я ведь так любил тебя все это время! Любовался тобой, жалел тебя, ругал, ревновал до судорог, хотел безумно… И как Егорову голову не проломил, не знаю…

И он снова поймал ее губы. И они стояли и целовались на холодном осеннем ветру под тусклым набережным фонарем. И у нее сердце замирало так сладко. И ей срочно хотелось большего. Хотелось, чтобы он прижал ее уже к чему — нибудь и трахнул со всей силы. И она опять совсем забылась, горячечно просунув руки ему под рубашку и касаясь, как в бреду, теплой бархатной кожи и кубиков пресса, что они на улице и что здесь ходят люди…

— Горянова, — привел ее в сознание его тяжело дышавшее дыхание. — Может, найдем место поукромнее? Не будем дразнить людей внезапно вспыхнувшей страстью…

Она, вся раскрасневшаяся с припухшими от поцелуев губами и совсем шальными глазами, только кивнула.

— Уууу! — застонал Савелов. — Какой идиот оставляет машину так далеко!

И они расхохотались. Он схватил ее за руку, и они побежали, смеясь над собой, потому что пробежка обещала быть долгой. Хорошо, хоть иногда они останавливались, но Ромка снова принимался ее целовать, и Горянова теряла голову.