Не будем проклинать изгнанье (Пути и судьбы русской эмиграции)

Интересно отношение эмигрантских поэтов к Владимиру Маяковскому. Его высочайшая одаренность, новаторство признавались, в сущности, всеми, за самым малым исключением. Зинаида Гиппиус, например, отрицала его поэзию. Впрочем, тут, вероятно, больше было свойственной ей позы, чрезмерного самомнения, нежели реальной оценки. Приезды Маяковского в Париж всегда будоражили эмигрантскую молодежь, а его выступления проходили при полных залах. Велико было влияние поэта на левую французскую интеллигенцию. Французские сюрреалисты считали его своим.

На этом фоне кажется странным, что влияние Маяковского на молодую эмигрантскую поэзию было незначительным. Причина тут, как представляется, двойственная.

Едва ли следует отметать фактор политический. Маяковский был поэт "ангажированный", если использовать французское выражение, тесно связавший свою судьбу с революцией, а начиная с середины 20-х годов - с коммунистической партией. Он был крупнейшим политическим трибуном советской России, поэт-политик, поэт-пропагандист. Это не могло не сказаться на отношении к нему эмиграции. Эмигрантская литература, в особенности поэзия, была намеренно далека от политики, и агитационный пафос творчества Маяковского мало импонировал русским завсегдатаям Монпарнасских кафе.

Были причины и другого свойства. Эмигрантская поэзия в большинстве своем - бескровна и бескостна. Она отражала тот ирреальный, отстраненный от всего гражданственного мир, в котором обитало "незамеченное поколение". Условия существования, быт, идеи (вернее сказать, отсутствие плодотворных идей), отрешенность от судеб покинутого отечества и приемной родины диктовали особую стилистику, формировали замкнутый поэтический мир. Это был мир снов, недоговоренностей, мир полустраданий, получувств, столь свойственный эмигрантской среде. В эмигрантской поэзии больше вздоха, нежели нерва. И даже ненависть эмигрантской поэзии несла на себе отпечаток отвлеченности, аморфности. Крик - редкое явление в молодой эмигрантской поэзии. Чаще всего это беспомощный вздох, стон. Чувства в ней уступают место чувствительности.

Разумеется, в оценке молодой эмигрантской поэзии главное слово будет принадлежать литературоведам, когда они возьмутся за изучение этого немаловажного пласта русской зарубежной культуры. Но мне хотелось бы здесь высказать одно предположение, которое я вынес из знакомства с поэтическими сборниками молодых эмигрантских поэтов (большинство из них сумели выпустить лишь одну-две тоненькие книжки стихов). Впечатление это состоит в том, что поэтическая эмиграция не смогла создать свою стилистику. В лучшем случае это повторение образцов дореволюционной поэзии, стилистическое эпигонство, в худшем - обременительное графоманство. Слово, которое, пожалуй, более всего подходит к эмигрантской поэзии, - "трогательность". Но для большой поэзии этого мало.

Маяковский писал для страны, для огромных масс. Его можно любить и можно не любить. Когда же читаешь стихи, написанные эмигрантскими поэтами, трудно избавиться от ощущения, что милые, грустные, нередко трагические эти строки тем не менее написаны "для альбома". И это верно: у эмигрантской поэзии не было аудитории, кроме узкого круга друзей. Не в этом ли одна из главных причин ее малокровия?

Мы верим книгам, музыке, стихам,

Мы верим снам, которые нам снятся,

Мы верим слову... (Даже тем словам,

Что говорятся в утешенье нам,

Что из окна вагона говорятся)... 19

Эти строки принадлежат Анатолию Штейгеру, одному из тех эмигрантских поэтов, чья жизнь - словно иллюстрация к словам В. Варшавского о "незамеченном поколении". Не имея постоянного дома, он много скитался по Европе, переезжая из города в город, из страны в страну, точно бы в поисках приюта. В его поэзии настойчиво звучит нота обреченности, столь свойственная эмигрантским поэтам, всему молодому поколению русского зарубежья. А. Штейгер умер во время войны в Швейцарии от туберкулеза.

Часто стихи эмигрантских поэтов - словно короткая выписка из интимного дневника, которому поверяют по вечерам маленькие впечатления, размышления или обиды дня.

Над узкой улицей серея,

Встает, в который раз, рассвет.

Живем - как будто не старея.

Умрем - узнают из газет... 20

(Лидия Червинская)

Эмигрантская муза часто впадает в откровенно "романсовый" тон, что вызывало иронию даже у эмигрантской, весьма снисходительной, критики.

Весь мир, как огромный цветок.

Ты плачешь от счастья, без сил,

При мысли, что хоть на часок

И ты этот мир посетил 21.

(Анатолий Ладинский)

О поэзии "парижской школы" судить трудно по той причине, что в силу материальных и житейских обстоятельств профессиональная поэзия в эмиграции, по существу, отсутствовала. Большинство поэтов так и не смогли выпустить свои сборники, и их поэзия рассеяна по журналам, альманахам, газетным полосам.

Среди удачливых можно назвать лишь несколько имен: Екатерину Бакунину ("Стихи", 1931 г.), Антонину Горскую ("Раздумья", 1938 г.), Лазаря Кельберина ("Идол", 1930 г.), Евгения Шаха ("Семя на камне", 1927 г., "Городская весна", 1930 г.), Алексея Холчева ("Смертный плен", 1930 г.).