Не бывает прошедшего времени

Сложи холмы из тел под Ватерлоо в Аустерлице;
В землю их зарой и дай пробиться мне —
Я все покрою, я лишь трава…
Потом сложи их грудой в Геттисберге,
Сложи их грудой в Ипре и Вердене,
Всех закопай. И мне позволь пробиться.
Минуют годы; спросят пассажиры проводника:
— А это что за место?
— Где мы теперь?

А я трава всего лишь.
Позволь мне действовать.

Антология «Поэзия США».

5

Вы бывали в киноархиве? Если вы пересмотрите архивные пленки, коробку за коробкой, то вас даже через десятилетия поразит масштабность войны. Затем задумайтесь, и у вас возникнет желание переосмыслить все увиденное с другими, сделать фильм. Я хранил несколько вариантов сценария дома, все они были про войну, про ту самую, которая многих оставила за своими прицелами, не стреляла в них, но все равно перевернула, перекалечила. Сколько миллионов жизней прикоснулись если не к металлу, то к огню войны истоками своими, детством?

Почему задуманный фильм должен был строиться как документальный? Потому что мы научились выдумывать убедительно и красиво. Порой выдумки кажутся даже истиннее настоящих событий, и надо от картин-выдумок возвращаться к документам, к истинным лицам и настоящим выстрелам, от которых экран напрягается и трещит, будто рвут его на клочки.

(Вымысел бледнеет перед реальностью. Вчера по второму каналу здешнего телевидения шло интервью с двумя американцами-ветеранами «грязной войны» во Вьетнаме. Ведущий спросил у одного из них, лохматого, неаккуратного человека лет тридцати пяти со светло-голубыми глазами, как именно добывал он данные, допрашивая пленных вьетнамцев. Голубоглазый улыбнулся и спокойно так показал телеоператору на свое бедро: «Я стрелял из пистолета пленному вот сюда, в мышцы бедра, а затем выламывал тоненькую бамбуковую палочку, втыкал ее в рану и поворачивал там. Говорили…». Голубоглазый захохотал на весь телеэкран и тряхнул кудрями.)

Гениальный французский фантаст Жюль Верн был не в состоянии выдумать чудеса, основанные на ядерных реакциях расщепления и синтеза, которые позже трезвейшим образом были изучены гениальным парижским ученым Фредериком Жолио-Кюри. Последствия взрыва атомной бомбы были для большинства неожиданны. Дантов ад бледнеет перед Дахау, Хиросимой или Бабьим Яром. Как-то в поисках киноматериалов я просматривал архивные нацистские пленки начала сороковых годов и вдруг обнаружил в них Киев, а там двух эсэсовцев, которые циркулярной пилой перепиливали живого человека. Такое нельзя придумать; чтобы придумать такое, надо оказаться на умственном уровне мерзавцев, включающих пилу, прижатую к живому человеческому телу.

Мне даже казалось, что я слышу музыку взвизгнувшей пилы.

Что за музыка была в моем детстве? Кто вспомнит ее? Мамины напевы? Даже не знаю, часто ли в те голодные и страшные годы пела моя мама, да и песни ее не были музыкой в том высоком понимании, согласно которому музыку творят музы, музицируя в эмпиреях. А я уверен, что в детстве моем пела мама, пел отец, пела бабушка, пели все добрые люди, сколько бы их вокруг ни было. Пение остается для меня приметой добрых людей, у каждого из них своя песня.

(У мамы Виктора, Таисии Кирилловны, было иное, должно быть, ощущение. Она часто говорила, что мы, украинцы, — «славянские неаполитанцы», ведь лучше всего поют там, в Неаполе! Побывав перед войной в Одессе, она повторяла, что это наш «украинский Париж»; когда я впоследствии слышал, как один из новых районов Киева зовут «киевской Венецией», я всегда вспоминал Таисию Кирилловну.

Коричневые корни калгана, на которых отец Виктора настаивал водку, она звала «украинским женьшенем», а какое-то место, не помню какое, но скалистое и красивое, — «украинской Швейцарией». Возвращаясь к разговору о песне, вспоминаю, что композитора Лысенко, чью оперу «Наталка-Полтавка» мы выучили наизусть по радиотрансляциям, Таисия Кирилловна звала «украинским Бетховеном»).

Я вспомнил, как в Киеве в том самом сорок распроклятом году мы с Виктором запели вдвоем просто так в нашем дворе.

Никаких особенных песен нам петь не хотелось, но, окруженные войной со всех сторон, мы, не сговариваясь, заревели нечто, поднятое нами из глубин памяти. Была это песня о доблестной коннице Буденного, рассыпавшейся в степи под жгучим полуденным солнцем. Пропели мы один-единственный куплет и заработали по шее от своего же бездомного приятеля Кольки, который был чуть старше нас и знал уже, за какие именно песни можно загреметь в полицию, а за какие и вовсе в гестапо, где можно остаться и насовсем.

Мы прекратили пение, а затем втроем, военные дети, сжались плечом к плечу молчаливые: война лишала нас возможности даже петь в собственное удовольствие. Музыка осталась во времени довоенном.