Не чужая смута. Один день – один год (сборник)

Развенчать любого героического персонажа из мира литературы – дело подлое, но не очень сложное; забава эта привлекает многих. Байрон, Лермонтов, Гумилёв, Хемингуэй, Гари, Лимонов – всё с любым из них делается на раз. Человек – он из глины, всегда можно найти в нём мимолётную слабость (и выдать за сам характер), или позу, или суетливость, или мелкотемье, или подражательство.

Безупречных титанов мужества и чести – не бывает, люди не боги; хотя ранняя, жуткая, выверенная смерть претендующих на это звание перекрывает многое.

Куда сложнее оспорить титанов духа. Попробуйте оспорить Серафима Саровского – всё время будете чувствовать себя кривлякой и дураком.

Характерно, что Лев Николаевич Толстой ближе ко второму типу – то есть ближе к титанам духа, а не к титанам чести.

Всякий оспаривающий Толстого сразу выглядит смешно. Хотя, казалось бы, сколько было ненужного в самом Толстом – все эти его фото с сохою, его гендерные страдания, да и офицер он был не самый удачливый… Но именно религиозные искания, огромные и по-настоящему мучительные, делают Толстого – недосягаемым.

* * *

К вопросу о критике и отдельных критиках.

Как вам, к примеру, такая заметка в газете «Вечерняя жизнь» (10 мая 1918 года) о поэтах того времени (цитирую без купюр, критик сам отобрал наиболее отвратительных своих современников):

«Самодовольно ухмыляющийся Фердыщенко наших дней – г. Маяковский; всегда волнующая женственной блёклостью Анна Ахматова и певуче-развязный Игорь Северянин, затем два молодых человека из конюшни, Есенин и Клюев, утверждающие какое-то мистическое славянофильство».

Идиот, конечно, этот критик. Но какой меткий, поразительно! Из пары сотен поэтов-современников он своим нечеловеческим чутьём выбрал 23-летнего Есенина, 25-летнего Маяковского, 29-летнюю Ахматову, 31-летнего Северянина, и 34-летнего Клюева – людей, благодаря которым русская поэзия начала XX века явила собой, патетично говоря, одну из величайших поэтических эпох в культурной истории человечества.

По сути, одновременное явление Маяковского, Ахматовой, Есенина (имена Клюева и Северянина тоже имеют вес безусловный) – в числе чудес света, в том же ряду, что античная философия, или искусство Возрождения, или французская поэзия накануне Первой мировой, или латиноамериканская проза XX века.

Такие прозорливые идиоты должны входить в историю, а он даже не подписал свою заметку, обидно.

* * *

Дневник Е.Лундберг, январь 1918 года:

«Почти вся литература осталась по ту сторону октябрьской границы. Перешли её А.А.Блок, Иванов-Разумник, О.Д.Форш-Терек, С.Есенин, видимо, А.Чаплыгин. Говорят и об А.Белом. Перешли не на основании четко обозначенных платформ, а каждый по-своему, ради чего-то своего».

Позже советская наука будет преподносить дело так, что на сторону Октября перешли все крупнейшие художники, а там остались отщепенцы вроде Мережковского с Гиппиус и пары прощелыг.

Ныне свершается та же ошибка, но только с противоположным знаком: на сторону Октября перешли Блок по недоразумению, Маяковский оттого что невротик, отчасти Пастернак – так как не разобрался, а все нормальные люди уехали за кордон.

Мы, собственно, ведём всё к тому же выводу: в Октябре 1917-го Блок, Белый и Есенин – были в вопиющем меньшинстве. «Просвещённая публика», «лучшие люди страны» традиционно были настроены иначе и кричали: «Продажные изменники!».

А выбор был, на самом деле, прост: эти трое были не столько даже с большевиками – сколько с Россией как таковой.

Значит ли это, что Бунин не был с Россией? Да нет, не значит.

Но Бунин уехал, а эти остались и заплатили по всем счетам.

Скажу вещь, которую подтвердить нельзя – и опровергнуть тоже. Если бы Блок и Есенин поступили бы так же, как большинство, – Россия бы рухнула. Не большевистская – а просто Россия.

* * *

Впервые – то есть, вообще впервые за всю историю своего существования, – Украина официально объявила независимость 12 января 1918 года – победив киевских большевиков, которым, конечно, независимая Украина казалась какой-то зловредной чепухой.

Январь – месяц, как мы видим, не случайный: самостийные обострения в этих краях случаются обычно зимой.

В мемуарах П.Стефановича (дворянин, внук уездного предводителя дворянства, сын полковника, расстрелянного большевиками) по поводу киевских событий того января содержатся занятные наблюдения. Независимость Рада объявила, «но результат, – пишет Стефанович, – был обратный тому, который она ожидала. Нужно сказать, что большевики представлялись рядовому населению Киева не более опасными, нежели украинские самостийники. В частности, офицерство, отнюдь не сочувствуя красным, не желало сражаться под жёлто-голубым украинским флагом из-за прогерманского настроения Рады».

Большевики берут город штурмом, «держались лишь украинские фанатики и офицерский отряд, сформированный для борьбы с красными… 26 января стрельба окончилась».

Стефанович констатирует: «Уход украинцев не вызвал особого сожаления оставшегося населения».

Большевики в городе, признаем, устраивают кратковременный террор, стремясь избавиться от тех, кто совсем недавно избавлялся от них.