Не чужая смута. Один день – один год

По этой причине, устав раскачивать «русских плебеев», «закутавшихся в своей Сибири», Лимонов (выросший в Харькове, по отцовской линии имеющий украинские корни, а по материнской – нижегородские) неожиданно возводит личную генеалогию к казачьему племени: «Из Украiны свободной, / С Дона берегов святых / Я душою чужеродной / Жив средь москалей простых».

Или: «Твой Украiна, мой Украiна / Чертополох да бурьян, / Вот ты и вырастила себе сына, / Сын оказался смутьян… / Батьки по пыльным шляхтам в тарантасах, / Нам лучший брат – “максим”, / Да бурсаки в молодецких рясах, / Нам бы всем быть таким… / Прийде ще час, ти про мене згадаешь / И, расплескав самогон, / “Добрий козак був Савенко!” – признаешь, / Низкий ему поклон…»

Неожиданное появление украинской тематики в поэзии Лимонова год назад могло бы удивить. Иной читатель мог бы задаться вопросом: «Чего это его потянуло в те края? Устал от московской мути и суеты? Или, может, стареет?»

Может быть, да, чувствует приближение старости, пришла пора оглядываться – в сборнике есть несколько стихотворений о харьковском детстве и о харьковской юности. Хотя, с другой стороны, Лимонов оглядывался всегда: харьковскую прозаическую трилогию, впоследствии экранизированную Александром Велединским, он написал ещё молодым – то есть, едва за сорок – человеком. В прошлом своём опыте он неизменно ищет подтверждение будущих своих удач, побед, да и вообще – необычности своей судьбы, избранности своей.

Но в стихотворном сборнике охват всё равно оказался шире: он куда больше говорит не о себе, а о той, отчалившей от России земле – Украина словно бы начала стучаться к Лимонову, свербить у него, болеть.

«По-украински аист звучит “лелека”, / Детское слово для такой большой птицы… / А украинские волы лучшие в мире, / Эти спокойные элегические волы. / Они жуют уже в Илиаде, / жуют в Шекспире, / И переставляют ноги, / тяжёлые как кандалы…»

Теперь, когда мы который месяц живём, вглядываясь в украинскую жизнь, в украинскую фантасмагорию, в украинскую беду, – становится ясно, что ощущение скорых событий витало в воздухе, и лимоновское чуткое сознание иррациональным образом на это предчувствия отреагировало.

Иначе откуда к нему явились эти волы и аисты, про которых он полвека даже не вспоминал?

Проблема, однако, в том, что Эдуард Лимонов, последовательно, с самого начала выступающий против Майдана и столь же последовательно поддерживающий повстанческий Юго-Восток, патентованными украинцами в качестве родни восприниматься точно не будет.

«Добрий козак був Савенко»? Ага, щас. Попался бы этот Савенко им нынче – сожрали бы.

Это потом, годы спустя, Украина потянет себе в пантеон и Лимонова тоже, как тянет вообще всё, что имеет хоть какое-то отношение к ней: Гоголь, Чайковский, Чуковский, Махно, Ахматова – без разницы, хоть ты даже Михаил Булгаков.

Для нас же самое важное, что никаких противоречий в лимоновской позиции, конечно, нет.

Для него Украiна – символ вольности, козачества (именно через «о»), буйства, молодчества.

«Панки должны, сжимая ножи, / Юркие, пламенные, как миражи, / Вдруг появляться между солдатами / Глыбами каменными и ноздреватыми», – пишет Лимонов в своей книжке. Думаете, это он про панков? Нет, и здесь он тоже про козаков говорит.

Запорожская Сечь, Дон, Воронеж, Хмельницкий, Разин, Пугачёв – вот это всё для Лимонова идёт в едином пантеоне, а не тоскливый украинский сепаратизм, у любого русского писателя традиционно вызывавший горестное недоумение.

Лимоновская Украiна – это никак не символ «евроцентризма», «прогрессивных ценностей», «русофобии» и «антиимперской борьбы».

Добрий козак – это русский козак, ровно как у Гоголя, чьего «Тараса Бульбу» Лимонов считает самой праздничной и самой красочной книгой в русской литературе (и «Железный поток» ещё одного козака – Серафимовича).

Козачество, выступая против империи, неизменно совершало удивительный кульбит – и приращивало империю, а не рвало на части. Недаром к XX веку козаки стали одной из самых консервативных составляющих Российской империи.

Козачий атаман Иван Болотников – согласно некоторым апокрифам, с Дона угодивший в Сечь, оттуда в турецкий плен, оттуда в Польшу, и вернувшийся в Россию, судя по всему, вместе с одним из Лжедмитриев, и устроивший здесь огненный мятеж, – после поражения присягнул московской власти. И это как раз традиционно казачий путь: встать рядом с московской властью.

(Болотникова, правда, ослепили, а потом утопили в проруби, но это традиционные издержки московского управления; тем более что ему поделом досталось – нечего с изменниками якшаться.)

Степан Разин и Емельян Пугачёв хотели не отделения козачества от России (в их огромных бандах шли по сорок уральских и поволжских народностей: кого от кого отделять?) – они желали московского трона, козачьей всероссийской вольницы, козачьей правды на всю Русь.

Козаки делали «москальской» Руси инъекцию свободы. Государство их за это давило – но от козаков оставались сочинённые про их походы песни, открытые и приращённые ими земли, свершённые ими подвиги.