Не чужая смута. Один день – один год

Эта женщина всё время разная, но на самом деле, в каком-то смысле она – одна. Она приходила во время Майдана и говорила: «Что хотим, то и поём, как хотим, так и скачем!» Она приходила после первых попыток разрушить изваяния Ленина, Кутузова и солдата-освободителя по всей Украине ровно с теми же словами.

Потом отвалился Крым и поехал в сторону Донбасс, но она не сделала ни одного вывода. Или сделала, но мы их не в состоянии осознать.

Потом началась война, и были убиты тысячи людей. Но она всё стоит у двери с этой своей фразой: «Это наше личное дело, что хотим, то и ломаем! Всё сломаем, что захотим!»

Кажется, это она управляет страной, а не Порошенко.

Если люди со стилизованными свастиками и характерными повадками захватят власть в Киеве, я знаю, что скажут здесь лучшие люди. Это будет всего одна фраза, всего одна. Вот она:

– Боже, до чего Россия довела Украину!

(В этом месте, в идеале, надо отвернуться. Не плакать же при всех. Мужество вас не покинет.)

* * *

Сейчас говорили с одним человеком, которого я очень уважаю, про разницу между воевавшими в Чечне в 1996 году и теми, кого я видел в Новороссии.

Я говорю, что в Чечне не было ощущения радости и дружелюбия. Всё-таки воевали, как правило, «срочники», мучительно замудоханные и с затравленными глазами. Всё-таки даже ОМОН и СОБР – и те были отправлены в командировку, пусть даже и поехали добровольно. Всё-таки не столь полное ощущение собственной правоты было тогда.

В Новороссии совсем, совсем иначе.

В Новороссии люди сами сделали свой выбор – они свободны, как никогда. Это такая демократия, которая нам и не снилась. И они счастливы оттого, что сделали свой собственный – и что важно – жертвенный выбор.

Поэтому в Новороссии всё время ощущение какого-то праздника, ярмарки, доверия друг к другу.

Жертвовать собой – занятие праздничное, упоительное, улыбчивое.

* * *

Подвозили из Донецка мужика, которого недавно обменяли из плена, – ополченец. Его, когда он пропал, спутали с каким-то другим погибшим, и другого человека похоронили под его фамилией, поставили крест с табличкой. В общем, живёт человек, а у него и могила теперь есть: фамилия, имя, всё как положено, только одна дата перепутана.

Мы подвезли человека до его могилы. «Дальше сам», – говорит.

Часть шестая. Карусель

* * *

В XIX веке рассадником либерализма и прочего нигилизма был Петербург.

В петербургских салонах обсуждали – на тот, прежний манер – «рашку» и «ватников».

Москва была куда консервативней. Москва ещё из себя рашку не вытравила, и ватник, чтоб хотя бы добежать до нужника, изредка надевала.

(Вот как, например, видный публицист Владимир Мещерский описывал Петербург второй половины XIX века: «Отличительная черта Петербурга, как всем слишком хорошо известно, увы, есть его духовная беспочвенность: в Петербурге – и это бросалось в глаза всем даже иностранцам, мало-мальски изучившим его сравнительно с Россией, – вы замечаете всего резче дух безнародности, дух безыдеальности, дух безверия в самых разнообразных проявлениях. <…> Полное отрицание государственных, народных и церковных основ. <…> Создалось в Петербурге слово “чернь”, изобретённое интеллигенцией для клеймения народа».)

(Или другой пример. Есенин в 1917 году пишет поэту Ширяевцу: «Бог с ними, этими питерскими литераторами… Об отношениях их к нам судить нечего, они совсем с нами разные… Мы ведь скифы, приявшие глазами Андрея Рублёва Византию и писания Козьмы Индипоклова с поверием наших бабок, что земля на трёх китах стоит, а они все романцы, брат, все западники, им нужна Америка, а нам в Жигулях песня да костёр Стеньки Разина».)

Прошло 100–150 лет, и ситуация изменилась с точностью до наоборот.

Писатель Евгений Водолазкин, живущий в Петербурге, автор прекрасного романа «Лавр», любимый ученик Дмитрия Лихачёва, исследователь древнерусской литературы, говорил мне не так давно, что в его кругу украинский вопрос не вызывает ни у кого желания поссориться – все, по сути, согласны.

Все – не буду говорить «за Россию» (не уверен, что Евгений Водолазкин хотел бы в таких пафосных категориях осмыслять происходящее) – все за здравый смысл.

Мы выступали с Женей в Лондоне, и на вопрос по поводу Украины он в своей мягкой, истинно питерской манере сказал: «Есть вещи, по поводу которых не стоит иметь какое-то оригинальное мнение. Если два миллиона человек хотят в Россию – как мы можем им отказать?»

Из Питера же пришло известие: кто-то спросил у писательницы Татьяны Москвиной (мало кого так тошнит, например, от нацболов, как её, и от меня лично её тоже подташнивает) – что там Питер думает про Украину, имея в виду весь их прекрасный круг: Крусанов, Носов, Секацкий – ну, вы понимаете, тех самых людей, которых «ватниками» даже последний либеральный идиот назвать не сможет.

Москвина, как мне пересказали, говорит: а что нам думать? Мы тут имперские фундаменталисты, никаких причин для споров не имеем.

Все эти московские Марши мира – их в Питере представить нельзя. Ну, разве что из пятидесяти мелко покрошенных человек.